АССОЦИАТИВНАЯ ЗАЗОРИНКА МЕЖДУ...

(хаос и космос произведений Витольда Гомбровича)

Наплывы слов как на грязных обоях... как на потолке ...

В.Гомбрович. "Космос"

К смыслу в текстах Гомбровича нужно пробираться "сквозь путаницу мыслей в чащобе, изобилующей миллионом комбинаций" [К., 25], сквозь "плен ассоциаций" ["Космос" (далее – К. – Ю.В.), 125]. "Паутина смыслов" опутывает антропо- и зооморфную, а также атрибутивную модели мира: руки, губы, воробей, кот, палочка и т.п. соединение образов, каждый из которых кажется "неисчислимой армадой, клубящейся тучей" [К., 182], – очень странное соединение "неопределенных знаков" действительности и сознания, которое "расплывалось в бессмыслице, как в тумане..." [К., 217].

Рассмотрим один из образов-стержней хаоса – "губы".

"Из буфетной вынырнула Катася, чтобы убрать теремок, и ее вывернутая, скользко скошенная губа появилась вблизи губ напротив меня <...>. Губы сразу начали "соотноситься с губами... Я видел, что одновременно и муж ей что-то говорил, и пан Леон вставлял свои замечания, и Катася хлопотала по хозяйству. А губы соотносились с губами, как звезда со звездой, и это созвездие губ подтверждало ночные бредни <...>, но губы с губами, эта выскальзывающая мерзость скошенного выверта с мягкими и чистыми сжатыми – открытыми... будто у них действительно было что-то общее? Меня охватило судорожное напряжение: ведь у губ, не имеющих ничего общего, было, однако, что-то общее" [К., 43-44]. И это странное открытие ошеломляло, вселяло "рассеянность" и "мучительное ощущение потерянности" [К., 45].

Губы соединились с губами вторжением друг в друга: "губы, выскальзывающие из губ, губы, становящиеся тем более губами, чем менее были губами..." [К., 29].

То есть губы с губами = губы из губ. "Губы" космологизируются: губы творят губы: соединение – из произрастания, разрастание – из вторжения... Соотношение губ, из хаоса поднявшее "ротогубое созвездие, несокрушимо сверкающее, сияющее" [К., 75], открывало "темный провал, притягивающий и всасывающий" [К., 62], – систему ассоциаций, уравнивающей мифопоэтические модели: "губа была сродни палочке, а также воробью, хотя бы из-за странности этой губы" [К., 62].

C одной стороны, это – цепочка ассоциативных образов, маркированных "странностью", с другой – это объективация соотносящихся губ: "... за губой Катаськи проступали сжатые-открытые губы Лены, и меня будто жаром обдало – эта палочка, соотносящаяся с воробьем в кустах, была первым (но, о-хо-хо, бледным и неясным) вещественным свидетельством мира, которое хоть как-то обосновывало мой бред относительно губ Лены, "соотносящихся" с губами Катаси" [К., 62-63].

Характерно, что эта, вначале капризная, невинная, мимолетная, бредовая ассоциация, позже – пугающая и вызывающая "первую спазму-схватку-ловушку" [К., 193], – в итоге разрушает разность губ: губы, "всосавшие" в себя другие губы, и губы, возникшие из других губ, – отождествляются, заражаются уродливостью этой аналогии: " – Я вздремнула после обеда.

Это она сказала губами, о которых я знал (и уже не мог не знать), что они опоганены теми губами. У нее были те губы..." [К., 162].

Слитость губ (в смысле отождествления, а не слияния) порождает новые ассоциативные сцепления образов: смысловая "зазоринка" между губами принимает омерзительные гипертрофированные формы открытого рта,

а) насыщающегося едой [К., 200],

б) блюющего [К., 210-213],

в) плюющего ("плюнуть в губы, плюнуть в губы" [К., 200]),

г) извергающего слова, "гуща" которых "заваривалась и расползалась" [К., 200].

Щель рта, трансформировавшаяся в "дыру, яму", опрокидывала невинность и страстность касаний губ (в этом значении образ губ в тексте не реализуется), сведя все к смерти: наконец-то губы соединились с "повешением" (эпизод засовывания пальца в рот повешенному коту – [К., 221-222]): как губы доминировали – выползали из хаоса ассоциаций, так и "повешение наползало изо всех углов" – нужно было "распутать все нити" [К., 220], и герой романа "Космос" вешает кота: "энергия повешения и энергия губ" [К., 223] – слились.

Образуя своеобразный космос слияний, невероятные сетки, нити смыслов, щели ассоциаций, сталкиваясь и путаясь в "мусорной куче" [К., 80] (к которой – через губы и от которой – к губам), образы все же в мире Гомбровича "не хотели общаться и расползались по норам" [К., 193]. Иллюстрацией такой "норы" может служить образ ямы, ставшей "средоточием тьмы" и аналогией повешения. Мифологизированная преисподняя "раздробилась" на ряд ее атрибутов, сводимых к образу палки. "Приглушенный свет фонаря" [К., 90] поочередно высвечивал предметы в комнате Катаси, нащупывая "разврат, извращение, мерзость" [К., 91]: "Я всматривался в кучу хлама, он тоже – мне, вероятно, хотелось отыскать там чуть заметный свинский выверт скошенной губы, и вдруг действительно показалось, что обломки кирпича, оглобли, ремни, мусор начинают пульсировать атмосферой ослизло закрученного выверта в оправе извращения <...> я подбираюсь к губам теперь уже со стороны мусорной кучи..." [К., 80].

"Яма", герметизировавшаяся в "палке", сузилась до "гвоздя в стене", до "пилки для ногтей, воткнутой в картонную коробочку", до "стального пера, вонзенного в корку от лимона", до "иглы, вбитой в стол" [К., 93-94]. Именно эта "вонзенность", "воткнутость", "вбитость" разлагала вещи: в центре мертвеющего хаоса вырастал звук вколачивания: оставленное в комнатке Катаси, "теперь оно [вколачивание – Ю.В.] чудовищно разбушевалось" во дворе (мать Лены, пани Кубышка, топором била по полену) и в доме (Лена била по столу ботинком). К этому грохоту присоединился еще один "по-настоящему коварный, не такой простой для объяснений, даже злорадный..." [К., 112]: "вломиться к Лене" [К., 97], "пробиться к ней!" [К., 113].

Переизбыток звуков, накалившихся до предела, от которых раскалывалось пространство "внутри дома", "вне дома" и "за пазухой", "свинство расползающихся и разлагающихся предметов, падающих в яму комнаты – рта и в хаос природы – мыслей – до изнурения, до пресыщения – вдруг взорвался в... "чайнике" "изысканностью бедлама, роскошью хаоса" [К., 95].

Равнодушие вещей и равнодушие людей, накопившиеся в немыслимых комбинациях, стало причиной трех повешений: воробья, палочки и кота. Характерно, что последнее повешение (кота) явилось продолжением надлома – врывания – вламывания – пробивания к Лене: "Ха-ха, я подбирался к ней с помощью удушения ее любимого кота – в бешенстве, что иначе нельзя!" [К., 102]. Удушение кота стало реакцией на переизбыток реальности", выразившийся в "чайнике": "вдруг я убил из-за переизбытка, для добавки, для пристяжки, т.е. удушение, как и чайник, уже чрезмерно" [К., 103]. "Удушение кота – это мой яростный ответ на провокацию бессмысленностью чайника" [К., 144].

Лабиринт причин – следствий, взаимозависимостей – разрастался. Выходом явился поиск космического стержня: "чего же я искал? чего? Основной тональности? Начальной мелодии, какого-то стержня, вокруг которого моя история здесь могла бы оформиться, сложиться?" [К., 123]. Если хаос держался на образах губ, рук, рта, повешенных воробья, палочки, кота, – на образах, тонущих друг в друге, выползающих друг из друга, взаимозаражающихся и разлагающихся, насыщающих до безмерности пространство и время, то что-то же должно было оформиться, не растекаясь, не растворяясь в себе и в другом, что-то должно было отделиться от "многообразия и чрезмерности, от хаоса и мешанины" [К., 123]: "Что же это, размышлял я, раздвигая траву. Такую же, как и тогда, что? Любовь, да какая там любовь; страсть, да, но какая? Начнем с того, что я совершенно не знал и не понимал, кто же она, какая она, слишком путаная, неопределенная, расплывчатая <...> она была неуловима и мучительна, я мог представить ее себе и так и сяк, в ста тысячах ситуаций, подходить к ней с той и с другой стороны, терять ее и находить, вертеть ею на все лады <...> но не подлежало сомнению, что ее пустота засасывала и поглощала меня, она и только она..." [К., 123-124].

Итак, стержень, имплицируемый трехкратным повешением (воробья – палочки – кота), реализуется в образе небесных птиц – ястреба и орла, придавая таким образом "идее повешения" (="неподвижности" – Ю.В.) доминирующее качество" [К., 143]: "повешение наползало на меня изо всех углов" [К., 220]. "Я был воплощением повешения" [К., 222].

Но высшей точкой – космическим стержнем – средоточием чрезмерности у В.Гомбровича является слово "берг", обозначающее в тексте "сверх, чересчур", "лавину, наводнение", "извержение", "выход наружу тайны", "разрешение хаоса": "Мы оба сидели очень тихо, прислушиваясь к слову "берг"... будто это был гад подземный, из тех, которые никогда не выползают на свет Божий... и вдруг он оказался здесь, на виду у всех... Если бы сказал "берг" он, ничего бы не было. Но я тоже сказал "берг". И мой берг, объединившись с его бергом (личным, тайным), вырвал его берг из скрытного состояния. Это уже не было придуманное, частное словечко какого-то чудака. Это было нечто существенное. Нечто реально существующее <...> И сразу оглушительно выстрелило над, толкнуло в, подчинило себе..." [К., 210].

"Берг" стало материализованной (вербализованной) ассоциативной зазоринкой между образами-стержнями хаоса, связанными аналогией: губами – воробьем – палочкой.

Все ассоциации и "щели" между образами вдруг напряглись, готовые к "берг-наступлению" – все, "как мусор в кипящем потоке водопада", готово было взорваться, дойдя до высшей точки напряжения. Всенарастающая напряженность здесь – модификация страсти – соединения – звукового набухания – разрастания: образы в своих немыслимых комбинациях доходят до предела, ассоциативные зазоринки между ними смыкаются, исчезают, растворяются, слова обретают утраченный смысл. Но... разрядившись в "берг" и уже, казалось бы, настроив какие-то логические связи, будто бы уже выстроившись в систему – вот он, космос! – образы... распались – "Опять грязная стена. Мешанина" [К., 210]. И опять – "ее губы усугублялись губами ксендза, как повешение палочки усугубило повешение воробья – как повешение кота усугубило повешение палочки – как втыкание шпильки привело к ударам молота – как я берга подкрепил моим бергом" [К., 213].

Хаос не разрешился в Космос.

Продолжение следует...

(автор клятвенно обещает продолжить описание других образов у Гомбровича... – Т.Б.)

Юлия Вишницкая

При оформлении страницы использована репродукция:

Pause for Thought by Adolphe-William Bouguereau