СЕМЬЯ

(Детство актрисы)

ОГЛАВЛЕНИЕ

Дом № 70 (из жизни одной семьи)

Воспоминание о семье

На Троицкой, 70

Маруся

Шура

Мальчики Николай и Жорж

Мизинчик Танечка

Снова на Троицкой

Колокольный звон

Паньковка

Павлоград

ДОМ № 70

(из жизни одной семьи)

Наши предки были потомками Чингисхана. Кажется, прадед отца был татарин. Правду говорят: каждого русского хорошенько поскреби - непременно найдешь кусочек татарина!.. Далекое эхо татарского нашествия.

Приехали мои родные на Украину, в город на Днепре из далекого Оренбурга. Оренбург был тогда небольшим городишком с деревянными домиками. Очень часто в городе вспыхивали то тут, то там пожары, принося большие бедствия жителям и нередко делая людей бездомными, буквально нищими в течение нескольких минут. Пожары не раз оставляли моих родных без крова. Терпели они, терпели, но однажды их терпению все-таки пришел конец.

То был грандиозный пожар - стихийное бедствие! Вся улица объята пламенем. Огонь уничтожал все... Огненные языки мгновенно перебрасывались из одного двора в другой, сметая со своего пути все живое. Трещало сухое дерево. Черный зловещий дым огромными клубами поднимался к небу. Багрово-дымные облака повисли над улицей. Потоки горячего света били в глаза и ослепляли метелицей огненных искр. Едкая черная гарь сдавливала, душила горло, будто железными тисками. Тревожно бил колокол... Люди кричали, плакали дети, ревел скот... И все это бежало, спасаясь от огня, за город, в степь.

Бежали и наши родные с целой оравой вопящих от страха детей. Нашу бабушку, смертельно больную старуху, огонь безжалостно согнал с кровати. Она тоже пыталась бежать, потрясенная ужасом, глядя на объятые пламенем дома. Но ноги плохо слушались, подкашивались. Она падала, поднималась, снова падала, ползла, выбиваясь из сил и, не выдержав, свалилась мертвая в степи. Раскинув руки, она лежала в колючем чертополохе, а в широко открытых от ужаса остекленевших глазах отражалось кровавое зарево пожара.

И вот - жизнь начинается сначала! Семья Фоминых в городе Екатерины Великой - Екатеринославе. Детей - мал мала меньше... Снимать квартиру в центре мама отказалась. Трудно было бы справляться с детьми без двора, без сада, да еще терпеть иго чужой хозяйки. Решили строить собственный дом на окраине - с усадьбой, двором, площадкой для детских игр. Выбрали место на горе. Внизу открывалась панорама Днепра, а улица убегала в степной простор.

Степь весною покрывалась цветущим клевером, богородской травой, полынью и белой ромашкой... Вдали синел монастырский лес, белели стены и ворота монастыря. В праздничные дни звон колоколов монастырской церкви был слышен у нас во дворе...

Я родилась в знойный июльский день в палатке. Дом еще не успели достроить, вбивали последние гвозди.

Титулярный советник Гавриил Андреевич Фомин служил главным бухгалтером Акцизного управления под началом князя Урусова. Отец мой был талантливым человеком: всю жизнь он учился. Уже будучи семейным, выучил два языка, занимался самообразованием, писал статьи в газеты, журналы. Очень добрый, но вспыльчивый. Помню его лысым, огромного роста, с карими живыми глазами, черной бородкой клином и усами. У отца были очень красивые руки - белые крахмальные манжеты с запонками особенно подчеркивали красоту его рук. За обедом он всегда сидел в большом кресле и рассказывал нам разные интересные истории. Детей отец любил фанатично!

Помню, как однажды, уходя на работу, он попросил маму приготовить парадный ужин - в гости придут его сослуживцы. Мама целый день суетилась, готовила, жарила, пекла... К вечеру одела всех нас, сама причесалась, надела парадное платье... Явился папа, но почему-то один. Усадил всех за стол, поцеловал маму и сказал: - Вот, Танечка, мои самые дорогие гости - мои детки. Разве для них не стоило потрудиться, приготовить столько вкусных блюд и так красиво накрыть на стол?.. Мама сначала обиделась, потом начала смеяться. Вечер прошел чудесно! Танцевали, пели, читали стихи, играли, шутили...

Мы всегда выходили встречать папу на остановку трамвая, когда он возвращался с работы, а мама ждала его дома. Когда он приходил, мама непременно расспрашивала его о работе, о том, кого он видел из знакомых. А, получив ответ, обязательно добавляла: - А ты поздоровался?.. Раз папа вместо ответа надел шляпу и снова собрался уходить.

- Куда ты? - испуганно спрашивает мама.

- Иду поздороваться с Ивановым. Спасибо, ты мне напомнила...

Меня никогда не наказывали, я не допускала этого. Случилось раз - меня несправедливо поставили в угол. Я простояла целый день, прощенья так и не попросила. В углу и заснула, стоя на коленях. Сонную, меня уложили в кровать. А однажды крикнула и замахнулась на меня мама. Я так обиделась, что ушла из дому в лютый мороз, раздетая забралась на чердак в солому... До поздней ночи заставила волноваться весь дом, пока меня не обнаружили. После этого случая решили меня никогда не трогать.

Я нежно любила отца. Для меня был праздник, когда он брал меня к себе в кабинет. Я взбиралась с ногами к нему на диван, смотрела, как он пишет. Разрешал он мне играть с его чугунными лошадками из чернильного прибора. Отец считал, что меня непременно надо серьезно учить - и из меня может в будущем получиться "забавный человечек".

Мамочка, Татьяна Гаврииловна Фомина, славилась добротой и большим гостеприимством. Высокая, полная блондинка, всегда улыбающаяся, ходила дома в ситцевых халатиках с большими карманами и крылышками вместо рукавов. Я называла ее "мои крылышки". Не понимаю - как она умудрялась вести хозяйство, воспитывать семерых детей, систематически каждую неделю принимать гостей. Кроме того, каждый вечер к нам приходили пить чай мамины друзья - соседи. Чай пили из большого самовара. Всегда в изобилии были пироги - мама была большая мастерица печь пироги. Были фрукты, ягоды из сада, варенье. Пили чай то в столовой, то на верандах или в беседках. А когда выезжали к Днепру, тоже везли с собой самовар.

Но главным достоинством мамы было ее чуткое, внимательное отношение к людям, желание помочь человеку в горе. Двери нашего дома всегда были открыты для людей. Мамочка постоянно была вся в заботах, в хлопотах о детях. Я помню, как однажды после утомительного дня она собралась поехать в Английский клуб (был такой в центре города) поиграть в лото. Мама быстро надела черную большую шляпу, накинула на плечи черное манто и отправилась в клуб. В вестибюле клуба швейцар, снимая с нее пальто, смутился... Оказывается, она забыла надеть юбку и набросила манто прямо на "дассу". Дома все хохотали!..

А дом у нас получился на славу! Довольно большой, одноэтажный, крытый красивой черепицей. С улицы дом был обнесен зеленым забором. Около ворот - скамейка. Палисадник возле парадных дверей и три березки под окнами - любимые деревья мамочки. А во дворе рай и чудеса! Дворик с водопроводной колонкой, - мы поливали из шланга сад и огород. В саду беседки, дорожки вымощены кафелем, уютные уголки и различные сорта фруктовых деревьев, вплоть до персиков. За садом шел черный двор с сараями, погребами и чудесным флигелем - его мы в трудные времена сдавали в наем.

Двор весь в цветах. Кусты сирени, роз, жасмина, бульденежа, боярышника. На клумбах - ночные фиалки, душистый табак, левкои, резеда, петунья. Все это одуряюще пахло после поливки. В летние сумерки, когда на небе зажигались первые звездочки, мы - загорелая, босоногая команда - пьяные от степного воздуха, усталые после поливки усадьбы, усаживались на крыльце веранды. Пили парное молоко со свежим домашним хлебом и по очереди рассказывали выдуманные истории: каждый о своей звездочке. Мы верили, что у каждого человека есть своя звездочка-судьба!..

... Помню июнь 1910 года. Мне надели новенькое красное в белый горошек платьице с переброской. Была я тогда худенькой, подстриженной под мальчишку девчонкой с хитрыми, круглыми, как пуговицы, карими глазами. Дети играли на песочной площадке, огороженной заборчиком из зеленых досок. Мальчишки - это мои братья: Коля и Жоржик. Коля, лет восьми, сероглазый, с тонким носом и раздувающимися ноздрями. Очень умный и невероятно вспыльчивый! Когда злился, глаза у него становились зелеными, как у кошки... Мы его очень боялись. Жоржику было пять лет. Копия - я! Он на два года старше меня. Ласковый, добрый, живой и озорной. Мы с ним дружили, я его очень любила.

Мальчишки пытались меня покорять: судили за непокорность. Я же не сдавалась! Решили меня наказать. Устроили похороны. Зарыли меня в песок, а сверху положили ведро, чтобы вышел получше бугорок. Когда же не зарытым в песок осталось только мое лицо, мне сказали:

- Прощайся с жизнью, если не хочешь просить прощения!.. Я посмотрела на небо, на летящих птичек, но жалко мне стало только моего новенького красного платьица...

В этот драматический момент моего прощания с жизнью дверь на веранде распахнулась и из нее с криком вылетела Шура, моя сестра, тринадцатилетняя девочка.

- Дети, у нас радость! У нас родилась маленькая новенькая сестричка - беленькая и очень хорошенькая!!!...

Я мгновенно выскочила из своей ямки, отряхнула песок со своего платьица и, радостно крича, бросилась домой.

- Ну вот, - проворчал Коля, - еще одна девчонка! Если бы мальчишка - другое дело!..

Мамина спальня была пуста, кровать вынесена. Дверь в гостиную плотно закрыта. Тихонько приоткрываю дверь... Посреди самой большой у нас парадной комнаты стоит мамина кровать...

Я любила нашу гостиную - с цветущими олеандрами по углам, бархатной зеленой мебелью и большой копией картины Шишкина над пианино.

Мама лежит бледная, с ласковой доброй улыбкой, а рядом на большой подушке - чудесный бело-розовый комочек, завернутый в простынку.

- Это ваша самая маленькая сестричка, Танечка. Знакомьтесь и любите ее, - тихо сказала мама.

Мы, дети, стояли как зачарованные. Комочек заплакал. Я бросилась целовать его. Шура вывела нас из комнаты. Сказала, чтоб мы не шумели и не мешали Танечке спать: она еще очень маленькая. Так и запомнился мне на всю жизнь этот день, как чудо рождения новой жизни, рождения человека...

Через месяц мне исполнилось три года. Меня забрала к себе старшая сестра Оля. Выручая семью из материальных затруднений, она вышла замуж шестнадцати лет, получив разрешение архиерея, за человека гораздо старше ее, - друга нашего отца. Оле было очень тоскливо, одиноко вдали от семьи, в чужом большом доме... Она попросила у мамы меня.

Мы плыли по Днепру белым пароходом в Паньковку. Там в имении князя Урусова на винокуренном заводе работал Владимир Иванович Матияшевский, муж Оли.

Горько плакала я, расставаясь с мамочкой, с детьми...

Дом в Паньковке больше нашего, тоже с усадьбой и двором. Меня поместили в отдельную детскую комнату. Через две большие комнаты - спальня Владимира Ивановича и Оли. Его имя я выговаривала по-своему: - Бадзим Баниц...

В первый вечер перед сном Олечка поцеловала меня, сказала: "Спокойной ночи, детка!" - и потушила лампу... Я осталась одна. Хорошо помню я эту ночь...

Всю ночь я горько плакала и очень боялась.

Лунный свет проникал сквозь щели ставен. Тени блуждали по белым стенам. Я звала маму, очень любила ее, любила "мои крылышки"... На рассвете босиком, в длинной ночной рубашке я пробралась в спальню к Олечке и шепотом стала умолять ее:

- Олечка, возьми меня к себе на кроватку, пока Бадзим Баниц спит!..

Но он услыхал, отвел меня в мою комнату и настрого приказал не заходить к ним в спальню...

... Привольное было у нас детство.

Степь! Она создавала всю прелесть, давала ощущение необыкновенного простора, раздолья, свободы.

Помню, наши мальчишки как-то затеяли игру в войну. Забрались в овраг, весь густо заросший кустарником, и там, словно в окопе, просидели целые сутки, никого к себе не подпуская. Пришлось взрослым вызвать пожарную команду! Только на вторые сутки пожарникам удалось сильной струей воды из брандспойта выгнать мальчишек из их укрытия...

Футбол рвал башмаки безбожно. Сегодня купят новые, а назавтра - снова одни заготовки!..

В степи был высокий холм. Мы назвали его "Фоминовской горою" - в честь храбрости наших мальчишек. Родители стонали и уже жалели, что поселились возле степи, на окраине города. Но менять жилье было трудно, да и не хватило бы средств.

Степь имела для нас еще одно очарование - кроме привольных игр...

Осенью, когда трава, выгоревшая от знойного летнего солнца, становилась цвета ржавого железа, в степи устраивали ярмарку. Строили балаганы, карусели, качели, палатки... По пыльной дороге тянулись возы, люди, гнали скот... Вырастали целые горы расписной посуды - кувшины, миски, горшки, макитры... Продавалась и маленькая игрушечная посуда для кукол. Свистки, лошадки с всадниками, всевозможные дудки, бочонки, расписные деревянные ложки... Посуду везли из соседних сел и хуторов.

На ярмарке я впервые увидела театральный балаган. У его входа стоял зазывала - клоун с сильно выбеленным лицом. В балагане показывали всякие страшные вещи: "женщину-паука", "отрубленную голову"... Там я впервые увидала и танцовщиц. Две молоденькие танцовщицы танцевали канкан. После этого балет накрепко засел у меня в сердце, и я осталась на всю жизнь его горячей поклонницей.

Целые дни мы проводили на ярмарке - не было такой силы, какая могла бы загнать нас домой. Мы пьянели от степного воздуха, от шумной ярмарочной суеты. Загорелая, босая команда до потери сознания крутилась на каруселях, до тошноты каталась на качелях. Поедали без счета яркие, крашеные конфеты, пыльные пряники... Ну, а розовое мороженое, какое армянин возил на тачке, закутанное в белую простыню, и искрящийся лимонад были для нас недоступной мечтой: не хватало денег.

Солнце безжалостно палило, пыль заходила во все поры, жара невыносимая, мучительно хотелось пить... Я сообразила, побежала домой, схватила кружку и ведро с холодной водой из колонки, встала у входа на ярмарку и, подражая торговцам-мальчишкам, закричала звонким голосом, зазывая покупателей:

- Сюда, сюда!.. Вот чистая холодная вода!..

Торговля идет бойко, уже продано не одно ведро - уже мерещится желанное розовое мороженое, прохладный лимонад, сладкие ирисы... Как вдруг - о, ужас - передо мной вырастает папа... Он молча берет меня за руку и приводит домой. Конечно, досталось!

Очень любили мы еще ярмарочные сластены. Они продавались в палатках. Стояли там длинные самодельные столы с солонками на них, а у входа - огромные жаровни, где кипели в постном масле и румянились сластены. Женщины в косынках и белых фартуках на глазах у покупателей сжимали в кулаке полужидкое дрожжевое тесто: комочки теста падали в кипящее масло, слипаясь в звездочки из нескольких кружочков. Их вынимали дуршлагом, посыпали солью. Были люди, которые с нетерпением ожидали открытия ярмарки, чтобы полакомиться горячими свежими сластенами...

Всегда мимо нашего дома проезжал на телеге скупщик тряпок... Мы неизменно его поджидали, чтобы получить взамен тряпья что-нибудь из безделушек: колечки, серьги, карандаши, книжки с картинками. А раз до того увлеклись обменом, что получили... маленького живого жеребенка! Потом пришлось отдать его на хутора.

Любили мы в детстве поездки на Днепр.

Выезжали всей семьей на целый день. Брали с собой самовар, пироги, удочки...

На обрывистом, крутом берегу Днепра раскинулся старый Потемкинский парк. Стоят могучие дубы, вербы спускают к воде густые зеленые ветви. А внизу, сверкая серебряными блестками, синеет Днепр. Из парка мы переезжаем лодкой на Богомоловский остров. Там на берегу у нас свое место, отец собирался строить там дачу.

Раннее утро. Небо прозрачное, чистое, излучает мягкий, ясный свет. Бегут по воде белоснежные пароходы, тянутся барки, медлительные буксиры, шныряют лодки. Моторки разрезают водную ширь, оставляя за собой кружевной пенистый след. Хорошо!

А к вечеру возвращались домой, еле волоча ноги, обгоревшие, смертельно уставшие, - валились на кровати и засыпали, едва коснувшись подушки...

Счастливая пора - детство!..

НА ТРОИЦКОЙ, 70

Как будто снова, как катушку,

Кручу обратно жизнь свою...

А у нас на Троицкой, 70 происходили перемены.

Появились новые люди. К нам приехали дедушка и бабушка - папины отец и мачеха. Раньше они жили на Амуре, по ту сторону Днепра возле Екатеринослава. Дедушка стал стареть и захотел поселиться у сына.

- Помирать я приехал к тебе, сыночек!

Андрей Фомич Фомин ходил всегда с палкой. Прибыл он к нам уже со старческими странностями. Спать на обыкновенной кровати не захотел и потребовал, чтобы кровать... подвесили! Пришлось позвать мастера. Прикрепили к стене петли и на веревках, как гамак, повесили кровать. Взбираться туда старику приходилось с большим трудом, пользуясь лестницей, иногда и при помощи всей семьи. На этой кровати он тихо умер через полгода после своего приезда. Умер ранней весной в воскресный день. Воздух был наполнен торжественным перезвоном церковных колоколов. Снег сошел, и солнце купалось в дворовых лужах, и первые клейкие листочки появились уже на всех деревьях...

Бабушка Прасковья Андреевна особенно привязалась к маленькой Танюше. Танечка к тому времени превратилась в чудесную белокурую девочку. Своими толстенькими ножками она топала по всему дому, наполняя его днем своим звонким смехом и щебетаньем. А ночью девочка требовала молока - обязательно теплого. Бабуля терпеливо вставала, нагревала в кастрюле на спиртовке молочка. Не знаю, как умудрялась девочка за день выпивать по две кварты молока: ведь это же 10 стаканов! Надо же такое?!..

Дедушка и бабушка словно магнитом притянули в наш дом и тетю Стешу с дочкой, семнадцатилетней Олей. Тетя Стеша приехала из далекого Оренбурга, горя неистребимым желанием во что бы то ни стало собрать для своей дочери приданое. Каждый день с самого утра она начинала настойчиво заниматься вымогательством денег у нашей мамочки. То ее Олечке необходимо визитное платье, то нужно шелковое, то платочек или колечко, шляпку... И так тысячу мелочей. Увы, прекрасному нет предела! А доброе сердце мамы разрывалось от невозможности утолить аппетит требовательной родственницы.

Характер у тети Стеши был совершенно авантюрный. Погостив с годик у нас, она собралась, наконец, домой, обеспечив дочку всем необходимым для замужества. Уехали! И вдруг через недолгое время мы получаем из Оренбурга телеграмму: "Умерла Олечка, пришлите денег похороны. Стеша". Высылаем. Горюем, ума не можем приложить, что же стряслось с девушкой?! Так внезапно...

Однажды утром моя сестра Маруся собралась в гимназию. Выходит из калитки на улицу и - о ужас!!! На скамеечке у нашего забора сидят тетя Стеша и покойница Оля - живая, здоровая и цветущая, словно роза!.. С отчаянным криком Маруся бросается домой, запирается на засов в комнате, вся дрожит от испуга. Маруся была уверена, что Оля вышла из могилы и явилась, чтобы ее забрать с собой на кладбище. С трудом мы ее успокоили.

Что же оказалось? Тетя Стеша "слегка пошутила"! Деньги ей были нужны на дорогу, чтобы снова приехать к нам. Она, видите ли, соскучилась! Долго еще тетя Стеша продолжала мучить папу и маму своими хищническими наскоками. Постепенно она все-таки собрала приличное приданое для своей красавицы дочери. Оля удачно вышла замуж, а тетя Стеша стала обрабатывать уже родственников мужа дочери. У нее появилась новая забота: создать дочке уютную квартиру. Родственники зятя оказались настоящим кладом для тети Стеши, и для нее открылось новое обширное поле деятельности.

С помощью Стеши материальное положение нашей семьи совсем ухудшилось.

Пришлось поселить во флигеле временных квартирантов. Это была семья талантливого адвоката Иосифа Марголина. Папа очень ему симпатизировал. Сам адвокат был, по-видимому, неудачник. Умный, горячий, азартный, сверкая глазами, он не ходил, а летал - вечно в какой-то дикой спешке. По утрам он бежал на работу, не успев даже зашнуровать как следует ботинки. Мчался, размахивая старым, перевязанным веревкой портфелем. Его черная кудрявая голова обсыпана, как снегом, белыми перьями из ночной подушки. Штаны на самом интимном месте - на ширинке - застегнуты большой английской булавкой. Некогда, некогда!.. А жена его была полная ему противоположность: какая-то флегматичная квочка, всегда окруженная вечно хнычущими детьми. В ее грустных библейских глазах словно бы отразилась вся долгая трагическая история еврейского народа. Трое детей хвостами ходили за матерью. Большие головки цыбули они грызли, как самые вкусные яблоки...

МОИ СЕСТРЫ

Зарисовки к семейным портретам

Почему я назвала эти свои воспоминания зарисовками, а не портретами?

Жизненный финал у многих моих родных оказался трагическим. Но я не хочу забегать вперед, сначала мне хочется охватить образы моего детства до революционных событий 1917 года, вихрем ворвавшихся и в нашу маленькую семейную жизнь...

МАРУСЯ

"Бонжур, Сан-Суси!"

Детская французская дразнилка

Моя сестра Маруся была на два года моложе Олечки. Блондинка, среднего роста, изящная, с маленькими ножками, она блестяще, с золотой медалью, закончила восемь классов Мариинской гимназии и пошла работать машинисткой в Акцизное управление к папе. Очень скоро Маруся завоевала признание лучшей машинистки города Екатеринослава.

Маруся была во всем очень способным человеком с богатым душевным миром и широким кругозором. Любила музыку и сама хорошо играла Шопена, Бетховена. Владела французским языком, много читала. Не было у нее только житейской гибкости.

У Маруси появился поклонник: молодой помещик по фамилии Сериков. Нашим мальчишкам, Коле и Жорику, эта фамилия казалась очень смешной и вызывала постоянные насмешки с их стороны. Они склоняли ее на все лады. Дразнили Марусю: "мадам Серикова!" А человек, носивший смешную фамилию, был славный малый и Марусю полюбил он по-настоящему. Маруся не знала, как ему отвечать. Видимо, он чем-то ей и нравился, но все же выйти за него замуж без любви она не решалась. Все свои чувства, мечты, сомнения она поверяла своему интимному другу - дневнику. Жизнь и раньше всегда казалась ей загадочной и волнующей. Эта таинственность жизни ей даже нравилась. А сейчас ей захотелось заглянуть в свое будущее, разгадать его. Хотелось хоть на миг приподнять завесу будущего и краешком глаза подсмотреть, что там ожидает ее? В советчицы она решила взять свое сердце и совесть. Задала сама себе вопрос: сможет ли она ответить взаимностью на искреннюю любовь жениха? Чутко прислушивалась к биению своего сердца...

- "Не тот, не тот, не тот..." - выстукивало сердце.

- А тот? Он придет? Должен же он придти? Должен?.. - спрашивала она. И ждала, вся наполненная этим ожиданием большой любви...

"Он" пришел!

В нашем доме появился красавец офицер. Маруся вся преобразилась, стала как-то по-особенному нежной и женственной. А он держал себя чудесно. Пел романсы под ее аккомпанемент, шутил... Откуда он, этот пришелец? этот необыкновенный юноша? этот принц?..

Познакомились они у подруги Маруси на именинах. А привел его туда другой знакомый.

Но разве это имеет значение? Зачем это? Важно то, что "он" - есть, и он существует, он - единственный, желанный и любимый!

Ну а дальше события стали развиваться с молниеносной быстротой. В лунную ночь, когда всё цвело и яблони напоминали белые уборы невест, офицер объяснился в любви к Марусе в нашем саду на скамейке. Оставалось просить руки дочери у родителей Маруси.

Папа и мама назначили день свидания с офицером, заранее не испытывая особой радости от этой встречи. Они были всецело на стороне скромного помещика.

И вдруг произошло нечто трагическое, совершенно невероятное: жених исчез! Офицер как в воду канул, исчез. Куда??. К тому же еще добавилось совсем кошмарное: вместе с женихом исчез и изумрудный гарнитур с бриллиантами - подарок Владимира Ивановича, из фамильных драгоценностей, доставшихся ему после смерти матери; исчезли и еще кой-какие золотые побрякушки! Что же это?! Кошмар!..

Маруся заперлась в своей комнате, и оттуда долго слышались тяжелые рыдания. Мама ходила взволнованная, с перепуганными глазами. Весь дом притих...

А позже мы узнали, что наш офицер оказался самым настоящим авантюристом высокого класса.

После этой печальной истории Маруся очень изменилась. Она замкнулась, полностью ушла в свой душевный мир и никого туда не впускала. По вечерам часами играла "Лунную сонату" Бетховена. На столике у постели Маруси появились библия и книга Фридриха Ницше "Так говорил Заратустра".

Человек со смешной фамилией получил категорический отказ...

Шура

"Клиба!" -детская дразнилка

Шура на четыре года моложе Маруси и совсем на нее не похожа. Смуглая, худая, с зелеными глазами и крылатыми черными бровями. Ученье ей давалось туго, в особенности арифметика. Родители отдали ее в частную гимназию, которую содержала немка Битнер. Гимназистки этой гимназии носили красную в клетку форму - "шотландку".

Учиться в частной гимназии было легче, чем в обычной, государственной. Немка основное внимание уделяла рукоделию, ведению хозяйства, воспитанию хороших манер. Но несмотря на то, что требования в учении были значительно облегчены, двойки сыпались из Шуриного дневника, как из рога изобилия. Не скажу, чтобы она была ленива. В дальнейшем Шура доказала, что была не без способностей. Но в то время создался у нее какой-то зажим в психике. Возможно, это был страх перед наказанием? Ведь за каждую двойку ей крепко доставалось от папы. Раз, помню, папа ее изрядно наказал и поставил в угол. А она от страха - сделала за маленьким тут же в углу! Перепуганная, красная от стыда, с распущенными косами и в помятой расстегнутой форме стояла она на коленях в луже, сделанной ею же самой, как на эшафоте перед казнью. Мы, дети, очень жалели ее и всячески осуждали папу за его строгое взыскание. Считали, что он был несправедлив к Шуре и недостаточно выдержан.

Но все равно и после наказаний двойки у Шуры не исправлялись. Особенно трудно давался ей счет. В первом классе она сама старалась добиться и понять, почему счет у нее не получается? Упрямо снова и снова пересчитывала она листочки цветов, складывала и отнимала спички... Ничего не получалось!..

А однажды в ее сознании неожиданно произошел настоящий революционный скачок. Было это на Страстной неделе - последней неделе предпасхального ВеликогоПоста. В доме усиленно готовились к празднику. Мама привезла из села две сотни яиц. Яйца заготовлены были для куличей и для покраски в разные цвета обязательных пасхальных "писанок". Огромная миска с яйцами стояла на кафельном полу на стеклянной веранде. Щура потихоньку пробирается на веранду, берет другую миску и начинает азартный наглядный урок арифметики. Решается задача: "Маме привезли на пасху из Краснополья 200 яиц. Сто яиц разбилось. Сколько яиц осталось у мамы для пасхи?" Шура задумывается... аккуратно берет из большой миски яйцо и начинает "вычитание". Яйцо переносится в другую миску и ложкой разбивается. Раз! - бьет ложка. Трах! Два - трах! Три, четыре, пять - трах - трах-трах!.. Входит мама.

- Сто-о! - гордо посмотрев на маму, торжествующе кричит Шура. Вся она с головы до ног она измазана желтками.

Девочку снова наказали. Бедная девуля! Какими нечуткими бывают взрослые... Мама увидела только разбитые яйца и за желтками не разглядела, что творится в душе ее ребенка. А ребенок узнал то, что раньше казалось ему недосягаемым. Человек штурмом взял высоту, взошел на новую ступеньку познания... Но человека не поняли...

Мечтательность, витание в облаках были характерными для семейства Фоминых. Были эти черты и у Шурочки. Помню ее влюбленной. Она никого не замечала, ничего не слышала. На вопросы отвечала рассеянно, невпопад. Мама лежала тогда больная, и обеды варила Шура. Супы она безжалостно пересаливала, котлеты безбожно пережаривала. Замечая это, мальчики всячески измывались над нею. С наивным видом задавали ей тысячу каверзных вопросов, заставляли отвечать и любыми путями старались вывести ее из сомнамбулического состояния.

В этот период Щура стремилась одеваться покрасивей и часами простаивала перед зеркалом, выкладывая прически из своих толстых темных кос.

В шкафу у мамы висело много платьев и красивых кофточек. Мама надевала их, когда выходила в город за покупками, собиралась в гости или отправлялась в Английский клуб поиграть в лото. Дома же она ходила в простеньких домашних платьях с обязательными карманами. Эти платья висели в другом месте.

Однажды мама открывает шкаф и к своему ужасу обнаруживает, что все ее выходные платья и кофточки переделаны. Обрезаны рукава, вырезаны большие декольте. Это Щура постаралась приспособить мамины наряды к себе, решив, что маме они уже ни к чему: ведь она-то не влюблена и ей не нужно ходить на свидания с любимым и выглядеть красивой!

Раз прогуливаясь по улице в нарядной шляпке и с сумочкой в руках, все еще пребывая в состоянии влюбленности, Щура ухитрилась попасть на переднее колесо велосипеда, движущегося ей навстречу. Велосипедист давал сигналы, призывая, чтоб она сошла с дороги, но Шура ничего не замечала и шла вперед, покуда не уселась на велосипедное колесо. Хорошо, что кончилось все благополучно. Жорик нарисовал по этому случаю карикатуру "Жертва любви" с подписью под рисунком: "Шура, висящая на чужом велосипеде, или Вот до чего доводит любовь!"

У Шуры был недурной вокальный голос: высокое сопрано. Любила она петь под свой аккомпанемент популярные тогда песенки эстрадной певицы Изы Кремер. Песенки с любви, о женской доле, о счастье...

МАЛЬЧИКИ

МОЙ БРАТ НИКОЛАЙ

"Косой заяц!" -

из детской дразнилки

Желанный, долгожданный, появился, наконец, сыночек в женской семье Фоминых. Мама никак не могла разродиться. Роды были трудные. Крупного мальчишку пришлось вынимать щипцами и при этом слегка задет был зрительный нерв. Назвали мальчика Николай.

Блондин, весь в веснушках, с тонким носом, сильно раздувающимися тревожными ноздрями и зелеными глазами с разными зрачками: один зрачок круглый, а другой длинный - след нарушения после родильных щипцов. Это было совсем незаметно, но Жорик, младший брат Николая, все равно дразнил его "косым зайцем", хотя и получал в ответ изрядные подзатыльники.

Коля был очень вспыльчив. Рассердившись, доходил до предела. Он обладал феноменальной зрительной памятью. Запоминал наизусть целые куски рассказов и стихов, лишь однажды прочтя их. Когда он читал, со стороны казалось, что он только бегло просматривает книгу. Мы не верили, что он действительно прочитал всё, начинали его проверять, а проверив, поражались: он мог процитировать наизусть целые страницы из разных концов прочитанной только что книги.

Учился Николай блестяще и, безусловно, был на целую голову выше большинства своих одноклассников. Но поведение его было ужасное! По натуре стихийный, вольнолюбивый и независимый, он никак не мог да и не хотел подчиняться строгим законам Реального училища.

В младших классах реалисты обязаны были носить ранцы. А Коля почему-то возненавидел ранец, почитая его унижением для себя. Ранец он продал на рынке, а учебники и тетради стал носить за пряжкой ученического пояса. Книги терялись, тетради безбожно рвались. Классный наставник - Коля называл его "педель" - поставил ему двойку по поведению и велел принести на другой день книги в ранце. В ответ на этот приказ Коля громко пропел ему при всем классе песенку:

Один американец

Надел на ж...у ранец.

Поехал он в Европу

Показать свою за...ю ж...у!

В Училище вызвали папу. Встал вопрос об исключении Коли. Папа переволновался, поехал к директору Училища хлопотать. Николая он заставил извиниться перед классным наставником в присутствии всего класса. Пришлось Коле склонить свою непокорную головушку!

Мальчишки у нас были буйного нрава, стихийного темперамента. Сказывалось на них влияние улицы, окраины, степи. Они азартно играли в футбол, смело переплывали Днепр и увлекались всем, кроме порядка и дисциплины. Во всех мальчишеских играх Коля и Жора были первыми заводилами и славились своей изобретательностью и смелостью далеко за пределами своей улицы.

Жили они в отдельной комнате, окна ее выходили на открытую веранду. Часто на рассвете, в жаркие летние дни они исчезали через окно и уходили на Днепр или в монастырский лес. Обнаруживался их уход из дому уже за завтраком. Возвращались домой усталые, грязные и валились на чистые простыни, не в состоянии даже помыться. Но папа поднимал их с постелей и заставлял идти в ванную мыть ноги.

Николай заметил, что Маруся записывает что-то в дневник и прячет его в шкаф. Он выкрал дневник и обнародовал: прочел громко нам, детям. А на обложке дневника написал: "Сентиментальные записки мадам Сериковой, или Любовные томления мадам Сан-Су-Си". Маруся разрыдалась.

Папа возмутился. Долго говорил с виновником в кабинете и твердо заявил, что если Николай не попросит у Маруси прощения, то ему всей семьею будет объявлен бойкот, потому что папа считает эту злую мальчишескую шутку подлостью, недостойной мужчины-рыцаря.

- За такие поступки в старые времена, - говорил папа, - вызывали мужчин на дуэль, а женщины давали им пощечины! Извинись перед сестрой или бойкот всей семьи!..

Трудно было Коле переламывать себя. Но угроза бойкота подействовала, и он утром за завтраком попросил прощения у Маруси, извинился за свой хамский поступок и даже поцеловал ей руку.

ЖОРЖ

"Песик!" -

детская дразнилка

Черноглазым, ласковым, озорным родился второй сын в семье Фоминых. Георгий Гавриилович Фомин - горячая татарская кровь прадеда текла в его жилах! Больше всех нас Жорж оставался потомком Чингисхана...

...Представляю себе картину... Степь. Ветер волнами ходит по беспредельному пространству, заросшему седым ковылем и колючим чертополохом. Жорж, низко пригнувшись к шее коня, крепко вцепившись руками в гриву, летит навстречу восходящему солнцу.

- Не было такого?.. Могло бы и быть!..

... Или вижу, как Жорж переплывает от берега к берегу, покоряя шумную, глубокую реку Урал.

Урал, Урал-река,

Шумлива, глубока!

Сказочная река! Нужно же такое?! На одном берегу Европа, на противоположном Азия.

Да, скифы мы, да, азиаты мы,

С раскосыми и жадными очами...

Город, в котором родился Жорж, - хлебный, степной Оренбург. Весною Урал-река неудержимо разливалась, и в городе вешние воды поднимались на окраинах до самых чердаков. А летом в степи срывались внезапные смерчи и пыль поднималась, несясь со степи высоким, узким столбом. Степь жаром дышала на город, и город температурило. Этот жар на всю жизнь опалил моего брата.

Бацилла бродяжничества крепко засела в его сердце. Идти, идти, идти - увидеть все собственными глазами, услышать своими ушами, потрогать руками, ощутить, почувствовать, постигнуть, познать до самой сути, до самых корней... И никакого покоя! Никакой оседлости. Никакого рабства... Долой быт!!! Выкрутиться при любых обстоятельствах, в самых тяжелых условиях...

Помню, как еще совсем маленьким Жорик тайно организовал и возглавил мальчишечий побег на войну. Группа уличных мальчишек вместе с Жоржем исчезла ночью. В доме у нас поднялась паника. Начались розыски. Нашли беглецов уже на станции Большое Синельниково и насильно вернули домой. Событию этому Николай дал название: "Неудачный поход Песика на войну": "Поражение под Синельниковом, или С двумя варениками - на турков!!!"

Дети играли в войну.

Помню одну нашу такую игру. Я попадаю в плен. Мальчишки сажают меня на стул и веревкой привязывают ноги. Входит "генерал".

Это наш Жорж. Начинается издевательство: я должна поцеловать "генералу" руку. Я протестую, царапаюсь. Но "генерал" приказывает скрутить мне руки. Мальчишки в азарте делают это очень больно. Совершенно забыв, что это только игра, я в бешенстве плюю "генералу" в лицо. Следует приказ: "Завязать рот!" Слезы протеста и обиды крупным дождем льются из моих глаз.

- Ага, она плачет! Сдаешься?! Отпустите несчастную! - кричит Жорж.

Я вся горю огнем мести. Как отплатить ему за унижение? Хватаю кухонный нож и разрезаю себе кожу на переносице, больно! Вся в крови бегу к маме.

-Мама, Жорка меня поби-ил!..

Жорж смотрит на меня смеющимися глазами и вдруг делает отрицательный жест указательным пальнем: нэ - нэ - рэ!

Мама, как видно, отлично разбирается в тонкостях нашей тайной дразнилки и Жорика почему-то не наказывает. Ухожу поверженная, но не покоренная, с желтым от йода носом.

А дразнилка у нас особенная. Нэ - нэ - рэ! Эти загадочные слоги означают для нас полное отрицание. Отрицание чего угодно - любого, что существует. Например, так. Я влетаю в комнату, переполненная впечатлениями улицы. Начинаю оживленно рассказывать о том, что меня так взволновало. И вдруг - отрицающий жест Жоржа - резкое движение вытянутым указательным пальцем... От себя - нэ! К себе - нэ!! Снова от себя - рэ!!! Увидя этот молчаливый, но вполне понятный для меня красноречивый жест, я сразу увядаю, на полуслове обрываю свой рассказ и мгновенно бросаюсь вслед за убегающим Жориком: отлупить!

Дразнили мы друг друга и магическими для нас звуками - нэ-нэ-рэ, дразнили и беззвучно, одним только движением пальца, порою едва уловимым движением. Сидишь, бывало, за книгой. Рядом мальчишки. Кто-то из них вдруг замечает, как движением большого пальца ноги, босой, конечно, ты вычерчиваешь в воздухе: нэ-нэ-рэ! Действие ошеломляющее. Почти мгновенная реакция - на бешенство!..

Помню зиму 1914-1915 года.

Война с немцами. Папа мобилизован. Он заведует санитарным обозом и находится где-то под Минском в Белоруссии. Мы все сидим за столом. Завтрак у нас чудесный: котлеты с нашими любимыми макаронами, мелко посыпанными сухариками. Макароны длинные-предлинные. Нужно осторожно наворачивать их на вилку и макатъ в масло с сухарями.

Внезапно Жорж резко отставляет в сторону свой прибор. Он вскакивает на стул. Начинается выступление оратора.

- Господа и дети! - говорит он. - Вот вы сидите сейчас в теплой, уютной столовой и едите ваши любимые котлетки с макаронами. Вы спокойны. И вы забыли о ваших отцах и братьях, забыли о ваших сыновьях, которые сидят в холодных окопах, и каждую минуту коварная пуля может поразить их в самое сердце! Каждую минуту они ожидают смерти и смерть подкарауливает их из-за каждого угла... Может быть, наш папа уже лежит мертвый? Или, истекая кровью, раненный, замерзает в поле? Сколько сирот! Сколько людей без крова!.. А сколько слез матерей, сестер и невест?.. Сколько горя приносит война всему человечеству!!!

Голос оратора крепнет, начинает повышаться...

Мы, конечно, понимаем, что Жора удачно копирует адвоката Иосифа Марголина, живущего у нас во флигеле. Но все равно - слезы начинают сами собой литься по нашим щекам. Оратор продолжает.

- Если вы хотите хоть немного облегчить участь людей, брошенных на фронт в окопы, заметенных там снегом, раненых; если вы хотите облегчить судьбу голодающих детей, сирот, - то откажитесь от еды и пожертвуйте своим завтраком!..

Мы уже не только плачем. Мы громко ревем... Все тарелки отодвинуты на середину стола, и никто из нас ни за что не притронется к завтраку, хотя бы нам давали по сто рублей каждому!

Как и у Николая, память у Жоржа была поразительная. Ярко выражалась его склонность к искусству. Он писал стихи, делая орфографические ошибки, и прекрасно рисовал. Особенно удавались ему карикатуры.

Наш милый, добрый, талантливый и непутевый Жорж!..

МИЗИНЧИК

(Моя маленькая сестричка Танечка)

Танька - таранька,

Кошкина нянька!

Детская дразнилка

Танечка - это наша мамочка в миниатюре, ее продолженный жест. Последняя из тринадцати детей семьи Фоминых. Родился последний ребенок с волосами цвета льна и белой кожей. "Белая девочка"! После ее появления на свет день Татьяны 12 января (по старому стилю) превратился в нашем доме в грандиозный семейный праздник. И то сказать: две Татьяны, мать и дочь, и еще вдобавок обе Гавриловны!

Из Паньковки, а позднее из Павлограда, где поселились Матияшевские, мы - Оля, Владимир Иванович и я - обязательно в этот день приезжали на Троицкую, 70. Владимир Матияшевский был крестным отцом Танечки. Своей крестнице и теще он всегда привозил дорогие подарки.

За большой праздничный стол садились мама и рядом на высоком стуле Танечка. Из вкусных блюд мне особенно запомнилось сладкое. Желе разных цветов, лимонное, апельсиновое, вишневое, и кремы, изготовленные в красивых формах, дрожали на столе от малейшего стука и казались мне живыми. Я нарочно постукивала ногой под столом, чтобы дрожание не прекращалось. Когда все усаживаются по местам, первый тост поднимает папа: "За моих двух Танечек!"

А за окнами почти всегда в этот день шел снег. Бесконечно падали снежинки; словно белые мухи кружились и суматошно носились в воздухе. А к вечеру часто поднималась метель. Снег тогда валил и валил, окутывая снежной пеленою мир. Папа нанимал санки, запряженные тройкой с бубенцами. В санках нам закутывали ноги меховой полостью и возили нас, детей, кататься по городу.

"Татьянин день" по традиции считался в городе студенческим праздником. Это был день пушкинской Татьяны Лариной - идеала русской женщины. И студенты - их в городе было немало - толпами бродили по улицам, пели песни, громко читали стихи Пушкина. Повсюду слышались звонкие молодые голоса, звучали шутки, смех, летели комья снега... Все эти молодые, веселые и, казалось, все красивые юноши и девушки сливалась в моем воображении с метелью, бубенцами и лошадиным заливистым ржанием в одну ликующую музыку зимней сказки.

Вечером мы, лежа в своих постельках, долго не могли заснуть. Впечатления прошедшего дня переполняли нас. А из гостиной до поздней ночи доносились к нам в детскую музыка, пение, смех взрослых.

Танюшку вынянчила бабушка Прасковья Андреевна. В девочке она души не чаяла. Не помню, где как-то устроили большую елку: то ли в Акцизном управлении у папы, то ли в Английском клубе. Повезли на елку и Танечку. Бабуля надела ей нарядные белые ботиночки, а волосики завязала пышным бантом. В большом, нарядно убранном зале на девочку стали обращать внимание. Взрослые обступили ее и восхищались.

- Посмотрите, господа! Ведь это же фарфоровая кукла вышла из своей картонной коробки.

А бабуля гордилась и ликовала. Сколько ночей она недосыпала, вырывая девочку буквально из рук смерти!

Таня тяжело заболела коклюшем, опасно осложнившимся воспалением легких. Я хорошо помню одну ночь. Девочке стало очень плохо. Весь дом проснулся. Папа побежал за врачом. Нынешних лекарств тогда не было. Грели воду в самоваре, держали Танюшу над паром, ставили банки... Выкрутилась девчонка, поправилась! Перепуганная болезнью своей любимицы, бабуля начала после этого сильно ее кутать, категорически запретила ей ходить босиком, сама пошила внучке телогрейку и не позволяла снимать ее даже в теплые дни.

Вскоре бабуля умерла. Ушла из жизни большая помощница мамочки в доме. Хорошо они жили вместе - свекровь и невестка, понимали друг друга с полуслова. Похоронили бабулю в уголке кладбища, густо заросшего сиренью, рядом с могилой дедушки. Мы приходили туда на Фомину неделю - поминальную неделю после пасхи, - приносили крашеные пасхальные яйца, раздавали нищим деньги...

После смерти бабушки осталась наша Танечка без присмотра. Все в доме были заняты - уходили кто на работу, кто учиться. А мама с раннего утра до позднего вечера возилась по хозяйству. Однажды девочка проснулась утром. Прислушалась... В доме тихо, все уже ушли. Только теплый майский дождь тарабанил по крыше, бросал в окно дождевые струи и постукивал по стеклу зеленой веточкой. Веточка, казалось, звала, манила: "Вставай, Танюша, пора, пора, иди к нам!.." Босичком, в одной рубашечке выбежала девочка на крылечко...

Хорошо!..

Крупные капли дождя набухали на листьях березки и, срываясь, падали со звонким цокотом на каменные ступеньки крыльца: цок! цок! цок! Дождь почти перестал. Весело журчат потоки, сбегая с крыши по водосточной трубе в бочку. Дорожки раскисли. А перед самой калиткой разлилась во дворе огромная лужа. Небо поголубело, и в луже заплясали солнечные зайчики.

Шлёп! шлёп! шлёп!..

Маленькие белые ножки девочки с увлечением шлепают по теплой луже. Ой, как хорошо! А что же там дальше?

Шаловливая ручонка приоткрывает тихонько запретную калитку, а голубой глазок любопытно оглядывает улицу.

Улица, вся омытая дождем, сверкает солнечными бликами. С шумом бегут вдоль тротуаров ручьи. Босоногая орава уличной детворы, шлепая по теплым лужам, азартно выкрикивает слова песенки-заклинания:

Дождик, дождик, перестань:

Мы поедем на Йордань -

Богу молиться,

Христу поклониться!!!

Девочка очарована этим большим, незнакомым ей миром. Бежит она к водичке шлепать по лужицам вместе с детворой - и вот уж и она печатает своими ножками в такт песенке: "Дождик, дождик, перестань, мы поедем на Йордань!!!..."

Вернувшись домой, мама застала настежь распахнутые двери и девочку - всю мокрую, почти голенькую, с сияющими от восторга и счастья глазами. Бабушкина телогрейка больше не была нужна!

Улица с тех пор прочно вошла в детскую жизнь Тани. На улице открывались для нее новые горизонты вселенной. С самого утра уходит она бродить со своей босоногой командой. Играют в прятки, в кремушки, в классы... Убегают в степь ловить бабочек, искать норки сусликов, наблюдают за деловитой жизнью муравьиных куч...

К обеду дом оживает, наполняется людьми. Возвращаются с работы взрослые, приходят домой школьники.

- Та-ня-я! обе-е-дать! - зовет Маруся или Шура.

- Иду-у-у!... - отзывается откуда-нибудь с другого конца улицы голос Тани. И бежит она, загорелая, запыленная, бежит, улыбается.

Девочка очень любила животных.

Была у нее огромная собака - дворняга Полкан. Жил Полкан на черном дворе, днем привязанный на цепи, а ночью, после 12-ти, калитку запирали, собаку спускали с цепи и она бегала по всей усадьбе, сторожила дом.

Таня обожала Полкана, носила ему самые вкусные куски, залезала в его собачью будку, и ей казалось, что это чудесный игрушечный домик. Бывало, с трудом ее оттуда вытаскивали.

Полкан разрешал девочке всё. Она могла садиться на него верхом, теребить его как угодно и сколько угодно. Дружба у них была трогательная.

Раз ночью все проснулись от лая Полкана. Он заливался, выл, вопил, разрывался от исступленного лая и в конце концов охрип, требуя помощи. Мама зажгла лампу. Воры!.. Внезапно собака затихла.

- Ну, слава богу, - решил папа. - Воры испугались собаки и, увидев, что мы не спим, убежали.

Погасили свет, снова легли. Опять слышим: кто-то на стеклянной веранде скребется, крутит ручку дверей... Тихо крадутся чьи-то осторожные шаги... Звякнула крышка кастрюли...

Снова зажигаем свет. Папа и мальчишки, взяв для устрашения пугач, пошли к дверям.

- Кто там? Отвечайте или будем стрелять! - громко спрашивает папа и тут же стреляет из пугача.

Что-то упало, покатилось, побежало. Хлопнули двери, задребезжало разбитое стекло.

- У, черт! - выругался кто-то хриплым голосом. Мужчины вышли на веранду. Дверь открыта, сломан замок. Под ногами осколки выбитого стекла. Украли чепуху: вытащили из жаровни жареного гуся, мама вечером не успела внести его в погреб. Но где же Полкан? Почему он замолк? Стали звать. Не идет.

И только утром нашли Полкана мертвым под окнами комнаты, где спала маленькая Танюша. Одно окно выходило в закоулок между забором и домом. Воры подставили ящик под окно, полезли... Полкан, видно, схватил вора за ногу, вырвал кусок штанины, прокусил ногу. На земле остались следы запекшейся крови. Вор озверел от боли, выхватил нож и вонзил в бок собаки. Окровавленный нож брошен под окном. Тут же оставленная второпях бутылка с ядом. Очевидно, собаку собирались отравить. Танечка горько плакала...

Помню, Олечка и Владимир уехали к родственникам в Петербург, а меня из Павлограда отвезли в Екатеринослав к маме. Я стала дружить с Танюшкой. Задумала ее воспитывать. Начинать решила с грамоты. Запретила девочке всё время бегать по улице. Засадила за букварь.

Нужно было видеть рожицу девчонки на этих занятиях! Сидит она за столом, смотрит в книгу, а видит фигу... Напряженная реакция на любой малейший звук, доносящийся с улицы: лай собак, крики детой... Глазки моей ученицы скашиваются набок, словно у курочки, и как будто говорят:

- Ко-ко-ко!.. Пусти меня, Юленька, на улицу... Там так хорошо!

Все же я научила сестричку писать три слова: "сало", "мало" и "мама". Этих слов вполне хватило девочке, чтобы исписать ими все недавно окрашенные двери и подоконники и привести в ужас маму.

СНОВА НА ТРОИЦКОЙ, 70

Колокольный звон

В праздничные дни звон колоколов монастырской церкви был хорошо слышен у нас во дворе.

Женский монастырь находился в конце степи, в лесу. Монашки были превосходными рукодельницами. Они приходили к нам и приносили выполненные мамины заказы: вышитые скатерти, стеганые одеяла.

Помню первый день пасхи.

Чудесное солнечное утро весной. Воздух наполнен ликующим колокольным перезвоном, пением птиц. Легкий ветерок доносит в открытые окна запах распускающихся листьев тополя. С самого утра у нас визитеры. Одни приходят, другие уходят. Мужчины поздравляют хозяйку дома и всех нас с праздником. Пришли и две монашки-рукодельницы поздравить маму, но в столовую заходить они не захотели: там мужчины!

Мама приняла их на веранде, решила их там и угостить. Накрыли на стол. Монашки высокими голосами пропели: "Христос воскрес!" Одна из них трижды перекрестила накрытый стол, а вторая вдруг стала складывать всю снедь, стоящую на столе, в холщовую вместительную сумку, висевшую у нее на боку. Мигом исчезли со стола огромный кулич, блюдо пирогов, кружок колбасы, крашеные яички, бутылка вина... Мама, раскрыв рот от изумления, не могла вымолвить ни слова. В это время на веранду вышел папа с коробкой дорогих шоколадных конфет в руках.

- С праздником! - говорит папа.

- Христос воскрес!...

- Угощайтесь, - говорит папа и протягивает раскрытую коробку. - Берите конфетки...

Монашка крестит конфеты и забирает всю коробку из рук папы. Коробка исчезает в той же сумке. Теперь уж очередь папы раскрыть в изумлении рот.

Как-то Маруся повела меня в монастырь в гости к игуменье, она была с нею знакома. Игуменья приняла нас у себя в келье. Пахнет травами, мятой, чебрецом. В углу сверкает позолотой иконостас, отсвечивая красными бликами от зажженных лампад. На столике евангелие, молитвенники... Игуменья благословляет меня и дает поцеловать свою руку. Затем надевает мне на голову свой головной убор: высокий черный клобук со шлейфом.

- Тебе идет, - говорит она, - будешь игуменьей. А пока учись. Вырастешь, вспомнишь, что я тебе пообещала. Непременно станешь игуменьей!

Нас ведут в трапезную, угощают пирогами с грибами и ни с чем не сравнимым, незабываемым холодным монастырским квасом. В лесу чудесно. Деревья кажутся кружевными в зеленой весенней дымке. Поют птицы. Мы собираем букеты цветов - душистые крупные ландыши, белеющие среди больших прохладных листьев. Монашка, похитительница наших конфет и кулича, продает у монастырской брамы писанки, иконки и крестики, восковые свечки. Нам она улыбается, как старым добрым друзьям. Еще бы!

... Недалеко от нашего дома, на самой горе возле трамвайной остановки по Казанской улице высится недавно построенная церковь Вознесения. Церковь стали усиленно посещать прихожане, в особенности молодые женщины, из-за нового священника - красавца отца Иоанна. Высокий, светлый шатен с мягкими, спадавшими на плечи волосами, с небольшой бородкой и красивыми, выхоленными руками - весь он казался воплощением жизни и первоклассного здоровья. По обычаю, священник с диаконом, недавно вышедшим из семинаристов, обходили на пасху своих прихожан, поздравляя их с праздником. Пришли и к нам. Пропели: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав..." Голос у отца Иоанна был чудесный: звучный баритон. Он пел и, видимо, сам любовался своими звуками.

Церковнослужителей угостили. Ушли они, оставив после себя запах душистого церковного ладана. Проводить их до дверей пошла Шура. Нарядная, в зеленом платье, с двумя бархатками в темных косах. Первым вышел диакон. За ним отец Иоанн. Шура закрывает дверь на цепочку, и я вижу, как через щель приоткрытой двери вытягиваются губы отца Иоанна. Глаза его блестят золотыми искорками, озорной хитринкой.

- Шурочка, дай твой чудесный ротик, я тебя поцелую. Христос воскрес! - говорит он и смеется, показывая ряд белых зубов. Они целуются. Шура возвращается вся розовая, смущенная. Я прячусь.

Помню дни поста. Маруся в последнюю неделю перед пасхой стала говеть, ежедневно ходить для этого в церковь. Я ей подражаю и тоже хожу в церковь. Но как всегда, когда начинаю чем-то увлекаться, перегибаю палку. Мне хочется поститься не одну неделю, а все семь долгих недель великого поста. Чтоб все говорили обо мне: какая маленькая божественная девочка!.. В церкви я терпеливо простаиваю целыми часами на коленях на кафельном полу, разглядываю иконы и когда замечаю, что на меня смотрят, падаю на пол ниц. Однако голову слегка поворачиваю на бок и краешком глаза наблюдаю, какое я произвожу впечатление?

Молиться я не молилась, а хоры в церкви мне нравились. На четвертой крестопоклонной неделе поста любила я, когда хор пел:

Кресту твоему поклоняемся, Владыко,

И святое Воскресение твое

Славим!..

Я хотела весь пост есть только постное - растительную пищу и подсолнечное масло (его так и называли: "постное масло"). Ела очень мало. Но мама, которая не признавала церковных обрядов, - Бог жил в ее сердце, - меня перехитрила. Она призналась, что давно кормит меня мясными бульонами! Я расплакалась, но потом быстро успокоилась и... перестала ходить в церковь.

Но однажды я молилась по-настоящему.

Мама тяжело заболела. У нее была невралгия ног, а она лазила в погреб, упала с лестницы, потеряла сознание. Дома никого не было, и мама долго пролежала в сыром погребе на холодном полу. После этого у нее начались дикие боли, поднялась высокая температура. Невралгия пошла бродить по всему телу. Врачи предупредили папу об опасности.

Помню день, когда маме стало очень плохо. Весь дом ходил на цыпочках. Папа собрал в столовой всю семью. В углу столовой висела икона Божьей Матери с зажженной лампадой. Папа всех нас поставил на колени перед иконой и сказал:

- Молитесь, детки, и просите Деву Марию, чтоб наша мамочка осталась жить.

Вот тогда мы молились по-настоящему, плакали и горячо просили Божью Матерь: "Богородице, Дево, радуйся! Благодатная Мария, благословенна ты в женах и благословен плод чрева твоего..."

- Помоги моей мамочке выздороветь, - рыдала я. - Помоги! Помоги!

Мамочка выздоровела, но после болезни, несмотря на свою относительную молодость, стала быстро уставать и понемногу всё заметней сдавать. Видно, сказались частые роды. Тринадцать детей родить - не шутка! Болезни детей, бессонные ночи, постоянные волнения... Ее материнское сердце вмещало в себе огромную любовь к каждому ребенку, у каждого из нас, детей, в ее сердце было свое место.

Уставала она еще и от своей беспредельной доброты. Мама всегда учила нас помогать людям в горе, в беде и делиться даже последним. Когда в Екатеринославе, как и во многих других городах на Украине, вспыхнули еврейские погромы, черносотенцы-громилы обходили улицы и метили крестами ворота дворов, где жили православные. Пренебрегая опасностью, мама ночью запрятала у нас на чердаке и в погребе несколько еврейских семейств. На всю жизнь остались они нашими самыми большими друзьями.

Человек большого сердца - для нее не было разницы между людьми богатыми и бедными, известными знаменитостями и простыми, скромными тружениками.

- Любите людей и верьте им, - учила нас мама. - Только любовью держится мир!

Двери нашего дома были всегда открыты для людей.

ПАНЬКОВКА

Из воспоминаний

"Я нежно болен

вспоминаньем детства"

С.Есенин

На берегу Днепра, недалеко от Екатеринослава (нынешнего Днепропетровска) раскинулось чудесное украинское село с белыми хатками и непременными вишневыми садками. Это Паньковка.

... Когда плывешь речным пароходом из Екатеринослава в Паньковку, непременно будешь проходить мимо Каменского (теперешний Днепродзержинск). Огромные домны Каменского горят ярким пламенем, зарево доменных печей вечером и ночью видно далеко на Днепре. Меня всегда пугало это зарево, оно казалось мне пожаром. В Паньковке пароходик останавливался возле маленькой пристани. Пассажиров и грузы привлекали винокуренный завод и фабрика плетеной мебели. На мебельной фабрике работали замечательные народные умельцы, настоящие художники своего дела. Из днепровской лозы они создавали подлинные образцы искусства: великолепные гарнитуры, диваны, кресла, кушетки, стулья, столы, цветочницы, корзины. Искусно окрашенные, эти красивые вещи смело могли стать украшением любой квартиры...

Паньковка - с золотистыми песчаными берегами, с кустарниками лозы и желтыми цветами, растущими на песке (в знойные дни они одуряюще пахнут); Паньковка - с плетеными заборами-тынами и перелазами вместо калиток; Паньковка - с желтыми подсолнухами, спелыми вишнями, оранжевыми абрикосами, с вышитыми рушниками и бархатистой пылью немощеных улиц - такою осталась в моей памяти Паньковка, как далекое, нежное воспоминание детства, как чудесная украинская песня!

Муж моей старшей сестры Ольги Владимир Иванович Матияшевский окончил Университет святого Владимира в Киеве. Окончил он два факультета - юридический и филологический, но почему-то пошел работать в Акцизное управление города Екатеринослава и был послан на винокуренный завод в Паньковку. Молодость его прошла буйно, свободно. Веселый, остроумный, любитель шуток и анекдотов, он прекрасно одевался и был поклонником очень юных девушек и их стройных ножек. Убежденный холостяк!.. Свободная жизнь, как видно, пришлась ему по вкусу. До 41 года он даже и не помышлял о женитьбе. И вдруг судьба посылает ему неожиданный подарок!

В Полтаве скончался дядя Владимира Ивановича, дальний родственник Н.В.Гоголя, помещик. Дядя Грыць детей не имел. Все свои сбережения он оставил племяннику Владимиру Матияшевскому. Смерть дяди Грыця заставила Владимира крепко призадуматься и о своем житье, о бренности и недолговечности человеческого бытия и о своем собственном наследнике.

- Нужно же в конце концов остепениться, - решил он. - Пора!..

Решил - и женился на очаровательной 16-летней гимназистке Ольге, старшей дочери главного бухгалтера Акцизного управления, своего сослуживца и давнего знакомого Гавриила Андреевича Фомина.

Ольга училась в 6-м классе Екатеринославской восьмиклассной женской гимназии имени императрицы Марии Федоровны, матери царствующего императора Николая II-го. Гимназисток этой гимназии так и называли: "мариинками". Лучистые синие глаза, крылатые брови, белизна кожи, точеная фигурка гимназистки Олечки давно привлекли внимание блестящего bonvivan'а Владимира Матияшевского. И не одного его! Одетая в голубую форму под цвет глаз, в большой шляпе с серебряным гербом гимназии, Ольга не испытывала нужды в поклонниках.

У гимназисток были свои сердечные тайны. По обычаю "мариинок" на обратной стороне форменного передничка вышивалось заветное имя. Это могло быть имя любимого учителя, либо поэта, писателя, художника, композитора... Имя выбивалось цветной заполочью и хранилось, как реликвия.

В уголочке передника Олечки старательно было вышито: "Аркадий"... Брат гимназической подруги Ольги, студент Горного института Аркадий часто провожал ее из гимназии домой, а по вечерам часами простаивал у нашего дома. Записочки, которые бросала ему из форточки окна маленькая ручка, свидетельствовали о том, что Аркадию отвечали взаимностью. Но их чистая детская любовь почему-то вызывала невероятный протест со стороны нашей мамы.

Запретили им встречаться. И вот Аркадий, к ужасу своих родителей, бросает учебу и с горя уезжает в Сибирь. А в девичьем дневнике Оли появились новые грустные странички с размазанными от слез чернильными буквами...

К тому времени материальное положение наших родителей на Троицкой, 70 резко пошатнулось. Видимо, это подействовало на Олю, и она согласилась на брак с Владимиром Ивановичем, хотя жених по возрасту годился ей в отцы!..

До свадьбы Матияшевский решил представить свою молоденькую невесту петербургским родственникам: двум сестрам с мужьями. Олю нарядили в длинное платье со шлейфом. Владимир Иванович попросил ее надеть и все фамильные драгоценности, доставшиеся ему в наследство после смерти матери. Как Оля ни протестовала, уверяя, что такое чрезмерное изобилие побрякушек - безвкусица, он настоял на своем.

Торжественно ввел Владимир Иванович невесту в комнату, наполненную родственной петербургской знатью. Но то ли от волнения, то ли с непривычки носить длинный шлейф Олечка зацепилась каблучком о подол платья и мигом растянулась на полу прямо посередине комнаты. Мужчины бросились поднимать ее, целовать ручки... А она, оценив весь комизм своего положения, неудержимо весело расхохоталась! Напряжение, конфуз, неловкость - сразу исчезли. Все развеселились, и встреча из торжественно официальной превратилась в простую, теплую и душевную.

Но жених был глубоко обижен. Случайное падение Оли Владимир принял за злую насмешку с ее стороны над его возрастом. Ему показалось, что Оля упала нарочно, подчеркивая этим свою юность и неумение носить длинное платье со шлейфом. Задуманное им торжество явно не удалось.

В Паньковке Владимир Иванович жил со своим отцом Иваном Ефимовичем Матияшевским. Это был высокий старик-аристократ с большой, стриженной под ежик головою и бородавкой на лбу. Я любила внимательно рассматривать эту его бородавку. Старика это бесило. А я мечтала подойти когда-нибудь и оторвать бородавку!

Ходил Иван Ефимович в черном альпаговом костюме, с красивой палкой, украшенной серебряными брелоками. Целыми днями он просиживал в большом кресле за письменным столом, раскладывая пасьянсы или набивая при помощи машинки гильзы душистым турецким табаком. По воскресным дням собирались партнеры играть в преферанс. Играли за ломберным столиком, покрытым зеленым сукном, и мелками записывали цифры на сукне.

Мое появление по настоянию Оли в доме Матияшевских в Паньковке, как видно, не было особенно желательным. Помню одно утро. В столовой красиво сервирован стол. Прислуживает горничная Ульяша. Мне года три-четыре. Сижу я на стуле с подушечкой по левую сторону Оли. Возле моего прибора стоит стакан сливок. Иван Ефимович, усаживаясь в свое кресло, недовольно бурчит: "Что за баловство! Ольга, к чему ребенку сливки? Лишние расходы!..". Оля встает. Глаза у нее загораются, лицо становится розовым от гнева. Спокойно начинает она собирать со стола все тарелки в одну стопку. Собрав, швыряет всю стопку на пол! Тарелки разлетаются во все стороны, часть их разбивается на куски...

- Если не будет всё по-моему, я моментально уезжаю с Юлей домой, - говорит Оля.

Старик удаляется в свой кабинет. Владимир засуетился возле Олечки:

- Ольгеточка, ради бога, не волнуйтесь! Всё будет в доме, как Вы захотите. Папа пошутил.

Ульяна собирает разбитые тарелки...

Как это странно! Пожалеть ребенку стакан молока, когда в доме такое изобилие... Каждое утро управляющий заводом присылал из фермы ведро сливок. Помню такой случай: однажды утром, переливая сливки из ведра в кувшины, Ульяша обнаружила на дне ведра утонувшую мышку! Во мне это вызвало отвращение и ужас. Долго не могла я видеть и дотрагиваться до молока.

А Олечка заметно тосковала в этом уютно обставленном доме. Часто в сумерки, не зажигая огня, сидела она за пианино и наигрывала грустные мелодии. А потом целый вечер у зеленой лампы долго что-то записывала в свой дневник и как будто даже плакала... В такие вечера Владимир ходил на цыпочках...

Летом в Паньковке было чудесно!

В праздничные дни пароход привозил к нам из города много гостей. Олины подруги, друзья Владимира Ивановича. Часто приезжал кто-нибудь и из семьи Фоминых. В доме поднималась суматоха. Накрывали в саду столы. Жарили индейку. У нас были куры, индейки; кормила их я. Несли холодный квас из ледника, крутили в мороженицах мороженое, взбивали сливки, мусс...

Готовила кухарка Лиза. Вся белая, как молоком облитая, с веснушками, она ходила всегда в розовых кофточках. Когда-то случилось, что шутя кто-то шлепнул ее по спине. От неожиданности она резко повернула голову, да так и осталась на всю жизнь с искривленной на бок шеей. Как ни лечили - ничего не помогло. Но это ничуть не помешало ей стать прекрасной кухаркой. В селе ее звали Лизка-кривошейка.

До позднего вечера гости играли в горелки, фанты, ловитки, катались на гигантских шагах, на качелях. Ходили на Днепр купаться при луне. Пускали фейерверки, жгли бенгальские огни. Пели украинские песни и популярные романсы.

А иногда из Паньковки уезжали Оля и Володя. Я оставалась одна со старым Матияшевским. Лиза и Ульяша уходили домой на село. Я приходила в кабинет к старику. Не обращая внимания на его плохое настроение, если он не хотел со мной разговаривать, я начинала болтать и говорить без умолку сама: отвечала на свои же вопросы, рисовала и уже поздним вечером от усталости засыпала на полу у его кровати, свернувшись калачиком на коврике, как собачонка. Сонную он переносил меня в мою комнатку и там укладывал в кровать. Если же старик бывал в духе, то рассказывал мне много интересного. Учил, как раскладывать пасьянсы и набивать машинкой гильзы табаком. Иван Ефимович был первым моим учителем. Он научил меня читать. В четыре года я уже хорошо читала.

Бывало, после обеда Владимир Иванович, лежа в кровати, звал меня к себе.

- Юля, бери книгу и иди почитай нам.

В спальне я удобно усаживалась на маленькой табуреточке между двумя кроватями, открывала книгу и начинала читать. Читать я могла долго, без устали. Слушая меня, Владимир Иванович поправлял мое произношение и объяснял непонятные слова. По его заказу пяти лет я вслух прочитала "Анну Каренину" Льва Толстого и "Сергея Горбатова" Соловьева. А писать я еще не могла.

Вообще и сын и отец Матияшевские почему-то не считали меня ребенком и относились ко мне, как ко взрослому человеку. Владимир Иванович делился со мной своими переживаниями, рассказывал, как он боготворит Олечку, а она его не любит. Иван Ефимович разрешал мне читать без разбору все книги, которые стояли на книжных полках его библиотеки.

Отец Олиной подруги Тани Александровой был предводителем дворянства города Екатеринослава. В Дворянском собрании часто устраивались вечера с танцами и призами за танцы. Владимир Иванович, желая развлечь скучающую Олечку, вывозил ее на эти балы. Оля за несколько дней до бала уезжала из Паньковки на Троицкую, 70. Обычно она брала и меня с собой. Радости моей тогда не было границ!

Помню, Олечка как-то получила по почте картонную коробку из Парижа. Это прислали заказанное Владимиром Ивановичем для Оли платье-модель из знаменитой парижской фирмы, куда было послано Олечкино фото и размер. Перед балом мы, все дети, собрались в гостиной посмотреть, как одевается Олечка, а главное - увидеть своими глазами чудо, вынутое из парижской волшебной коробки!

Парикмахер приколол Оле шиньон и прикрепил его спереди блестящей пряжкой "эспри". Оля надела тоненькие чулочки в золотую крапинку и легкие бронзированные туфельки. Платье серо-голубое, тонкое, как дымка. Один рукав почему-то короткий, обшитый жемчугом. Другой длинный. Шлейф прикреплялся отдельно сзади на крючках и петлей надевался на руку. Сверху набрасывалось шелковое манто с выбитыми однотонными цветами. Мы смотрели на Олю, как на волшебницу! Подъехал извозчик, и Оля с Владимиром уехали, оставив после себя беспорядок в гостиной и тонкий аромат чудесных духов.

Помню еще Олю в польском костюме для бала - голубом, отороченном белым мехом, с такой же шапочкой. На балу в Дворянском собрании Олечка танцевала мазурку и получила за танец первый приз.

Позже, когда в моду начало входить танго и вся молодежь запела "Под небом знойной Аргентины, где женщины, как на картине...", - Олечка получила из Парижа платье "Танго", очень эксцентричное и эффектное. Оранжевое, узкое, оно затягивало фигуру, как в перчатку.

Ходить в нем можно было только маленькими шажками. А спереди на юбке был разрез.

Эти балы доставляли Олечке много забот и волнений и, конечно, являлись событием в ее повседневной сельской жизни, но излечить ее тоску все-таки не смогли...

Зимою в Паньковке было совсем тихо. Гости не появлялись.

Оля дружила с семьей учителя Гусева. У него была симпатичная умница-жена и две дочери - Витуся и Ксаня, обе девочки старше меня.

В долгие зимние вечера Оля с женой учителя устраивали для нас в нашем доме костюмированные вечера-маскарады. Сами шили куклам одежду, делали елочные игрушки. Дети катались с горки на санках, играли в снежки. И во всех этих играх наравне с нами участвовали жена Гусева и Оля.

По вечерам у себя дома под уютным светом зеленой лампы Оля, Ульяша и Лиза вышивали заполочью крестиком по канве узоры на украинских рушниках. Девушки хорошо пели дуэтом украинские песни.

Помню один зимний день.

Ярко светило солнце, воздух был прозрачен и чист, снег искрился блестками и отливал всеми цветами радуги на прозрачных ледовых сосульках. Я добывала запретные сосульки, старательно сбивая их палкой с крыши. Меня позвали домой обедать. Но за столом Оли не было.

- Где ж моя Олечка? - стала спрашивать я.

А Олечка лежала в спальне красная, горячая, с лихорадочно блестящими глазами. Из винокуренного завода пришел старый фельдшер. Старик определил дифтерит. Нужно было немедленно сделать вливание противодифтеритной сыворотки. Но здесь в Паньковке нет сыворотки. Ближайшая больница в селе Петриковке. Решили сразу же везти Олю в больницу. Подъехали заводские сани, запряженные парой гнедых лошадей. Положили в сани матрацы, подушки. Вынесли закутанную, замуфтованную Олечку, пылающую огнем высокой температуры, уложили в санки, накрыли кожухами, и Владимир Иванович повез Оленьку в больницу. А по дороге разыгралась метель. С трудом дотащились до Петриковки. Укол успели сделать вовремя, но, по-видимому, переборщили дозу, и это вызвало осложнение на сердце, оставшееся на всю жизнь. При малейшем волнении Оля могла надолго потерять сознание: левый клапан сердца отказывался работать.

Болезнь Оли неожиданно сдружила меня со старым Матияшевским. Он был замкнутый, крахмальный старик, а тут вдруг стал ко мне ласковым и уже сам упрашивал, чтобы я пила молоко. А когда я заболела ангиной, он целую ночь просидел возле моей кровати и даже поцеловал меня в лоб.

Олечку привезли из больницы бледную, похудевшую. Возможно, это и заставило Владимира Ивановича подумать о переезде из Паньковки. После истории с Олиным дифтеритом Паньковка, оторванная зимою от транспорта, лишенная серьезной врачебной помощи, пугала его. Мы переехали в город.

Шел 1914-й год.

ПАВЛОГРАД

Павлоград - украинский уездный городок Екатеринославской губернии, окруженный хуторами. Стоит он на берегу реки Волчьей, притоки Самары. Само название реки Волчья в детстве меня пугало, а огоньки, которые вечерами отражались в ее темных, глубоких водах, казались мне горящими волчьими глазами.

На повороте реки, на самом выступе стоял домик чиновника Адриана Брио. Усадьба утопала в цветах. Каменный забор, веранда были обвиты гирляндами роз. Брио был большой любитель флоры и в своем дворике создавал "чудеса ботаники". В любое время весны, лета, осени можно было купить у него букетик фиалок - любимых цветов Оли. Жил он один и своим видом внушал мне панический страх. Маленький, черный, с черной бородой и глазищами, он разводил черные розы и не ходил, а бегал в черной крылатке по берегу темной реки Волчьей.

В.И.Матияшевский получил квартиру в большом доме напротив спиртоводочного завода. Окна наши выходили на улицу. Весной верхушки тополей врывались в настежь открытые окна. Клейкие молодые листочки тополей после весеннего дождя одуряюще пахли.

Помню день, когда мне исполнилось пять лет. Мы только переехали из Паньковки, и я еще никого не знала из жильцов этого дома. Проснулась я очень рано. В столовой пробили большие часы: пять часов, посчитала я. Пора! Вставай... Накинула платьице, взяла плетеную корзиночку и прошмыгнула мимо спящей Олечки прямо на лестницу. Решила я стучать в каждую квартиру нашего подъезда.

- Кто там? - спрашивали люди сонными, удивленными голосами.

А один голос меня просто испугал: "Кого чортяка приперла в такую рань?" - "Это я, Юля. Мне сегодня исполнилось пять лет. Я именинница, я приехала из Паньковки и живу наверху с Владим-Ивановичем и Олей..." Люди в ночном белье протягивали мне через щель приоткрытой на цепочке двери подарки, поздравляли, некоторые подшучивали:

- Ишь ты, ранняя пташечка!..

Получила я хорошенькую чернильницу, разбитое яичко и рядом вылупился желтенький цыпленок, коробочку мармелада, сказки Андерсена, картинки и карандашик. Счастливая, гордая, с полной корзиночкой отправилась я домой. Скрипнула входная дверь, и я разбудила Олю.

- Что случилось? Почему ты так рано встала?

Я возбужденно, радостно сообщила о моем удачном походе и показала подарки. Олю это почему-то не обрадовало, а очень и очень огорчило. Днем мне устроили именины и пригласили детей всего нашего дома. Дети тепло приняли меня в свою компанию. А взрослые при встрече со мной останавливались, смеялись, вспоминали раннее утро моего дня рождения.

Появление Олечки в Павлограде в обществе служащих спиртоводочного завода было сенсацией. Восемнадцатилетняя, тоненькая, прекрасно одетая чиновница была необычным явлением. Ее парижское белье, которое Ульяна, еще не зная о существовании в этом доме чердака, по ошибке вывесила на веревочке во дворе, произвело большое впечатление на обитателей двухэтажного дома. Как раз перед нашим приездом из парижской фирмы Оле прислали новинку: несколько дюжин батистового тончайшего с кружевами белья всех цветов и оттенков, вплоть до черного. Рубашечки, панталончики, лифчики, висящие на веревочке, напоминали фантастические цветы. Вся ее одежда - костюмы на тонком ватине, манто на гагачьем пуху вместо громоздких теплых шуб, палантины, шляпы, огромные муфты - всё было необычно, поражало изяществом и тонким вкусом. Я помню Олю в белом костюме и шляпе из белых страусовых перьев. Этот наряд ей как-то особенно шел и подчеркивал ее очаровательную женственность. Она решила сфотографироваться. Местный фотограф без разрешения Оли развесил ее портреты на своих витринах. Возле витрин собирался народ. Владимир Иванович пришел в ужас. Пришлось ему уплатить большую сумму фотографу, чтобы избавить нашу семью от излишней рекламы. С белым костюмом произошла еще одна история. После дождя мы шли по аллее городского сада.

- Осторожно, Ольгеточка, не запачкайте костюм. Юля, не подпрыгивай, иди спокойно. Ради бога, не садитесь, Ольгеточка, скамейка мокрая. И отойдите, пожалуйста: здесь лужа. Какой чудесный костюм! Вам он изумительно идет ...

Олю, как видно, всё это страшно раздражало.

- Сколько раз, Владимир, я вам говорила, что никогда не была и не буду рабой своих вещей!

- Не сердитесь, Олечка. Осторожней, Юля, не подходи так близко.

Оля не выдерживает и демонстративно садится на мокрую скамейку. На белоснежной юбке огромное грязное пятно...

Наша ничья комната, в которой собирались гости, была фрезового цвета: стены, ковер на полу, мебель, портьеры - все было фрезовое. Называли эту комнату фрезовой гостиной. На стене висел в бронзовой раме портрет старика работы итальянского художника, писанный масляными красками, на портрете седой старик-нищий с голубыми глазами и крестом на голой груди приковывал к себе внимание и поражал трагическим выражением глаз.

Оля старалась приучить меня к светским манерам. Хотелось ей, чтобы я умела держать себя при гостях.

- Никогда не показывай в обществе своего плохого настроения. Надо уметь улыбаться, когда тебе нелегко. Даже если ты нездорова или у тебя неприятности, скрывай их, нельзя расстраивать других. Будь всегда приветлива и внимательна к людям. Приветливость больше украшает девочку, чем нарядное платье, - учила меня Оля. Когда к нам кто-нибудь приходил, я первая встречала гостей, просила подождать Олечку и занимала их разговорами. А однажды из-за меня произошли неприятности.

Появился в Павлограде грузинский князь Туманов. Владимир Иванович подшучивал над ним, говорил, что на Кавказе не мудрено стать князем: купи себе сто баранов - вот и ты князь. Туманов был красивый высокий офицер. Сабля его вся была украшена тонкими узорами из кавказского серебра и волочилась за ним по полу, когда он шел. Князь хорошо пел с восточным акцентом:

"Жалобно стонет ветер осенний,

Листья кружатся поблекшие ..."

По всему видно, он влюбился в Олечку, всегда приносил цветы и смотрел на нее блестящими глазами. А Оле он не нравился, она его боялась и звала меня, если он приходил один. Раз мы возвращались с покупками домой, шли по центральной улице Шалинской. Я несла картонную коробку. Подошел к нам князь Туманов. Я, как всегда, шла на два шага впереди взрослых, но уши мои были сзади, и я отлично всё слышала. Князь умолял Олечку, чтобы она завтра вышла с ним погулять. Оля отказывалась.

- Почему?

- Я занята, занимаюсь Юлей.

- Возьмите Юлю с собой.

Я моментально поворачиваюсь и говорю: "Я ширмой быть Вам, князь, не желаю!"

Владимир Иванович поставил меня в угол за нетактичность. В углу я пропела громко песню:

Береги, князь, казну

И владей ею сам,

А неверну жену

Я и даром отдам!

Наши рассмеялись и отпустили меня на волю.

На другой день пришла к нам жена мирового судьи, и я мельком услышала, как она предупреждала Олю:

- После князя Туманова мойте руки и клавиши пианино спиртом; он болен дурной болезнью - "Тифлисом"! - Ну что Вы, это сплетни; кто об этом может знать? - возражает Оля.

А я задумалась. Как может князь Туманов болеть своим родным городом? Наверное, он просто тоскует о нем, а им кажется, что он болен. Они ошиблись! Пришел князь. Я вышла к нему и спрашиваю: - Вы очень скучаете о своем Тифлисе?

- Да, очень, Юленька, мой край прекрасен, а город Тифлис - нет ему равного по красоте во всем мире!

- Не понимаю, - говорю я, - почему после Вас нужно мыть руки и клавиши пианино спиртом? Как жаль, что Ваш красивый город Тифлис болен дурной болезнью!..

- Где ты об этом слыхала? Кто тебе сказал? - побледнев, спросил князь.

- Жена мирового судьи, она утром была у нас. Наш разговор перебили, позвали меня накрывать на стол. Говорят, князь чуть не убил жену мирового судьи.

Осенью мне нужно было держать экзамен в подготовительный класс Павлоградской женской гимназии. По возрасту поступать мне было еще рано, но Владимир Иванович хотел блеснуть моими способностями. Он считал, что я прекрасно подготовлена. Обыкновенно он сам занимался со мной до обеда. Приходил с завода, усаживался за стол, вынимал свою коллекцию старинных монет и начинал через лупу рассматривать их и раскладывать по коробочкам. Доставал из книжного шкафа любую книгу и заставлял меня громко читать с любой страницы. Мое чтение, по всему видно, доставляло ему удовольствие. Потом приступали к диктовке. Он считал, что в гимназии ужасно преподают и потому детям там неинтересно.

- А ты девочка развитая, - говорил он. - Не пиши полностью фразы, это скучно, сокращай, я и так разберусь. Самое главное - не зубри. Учись мыслить. Задачки решай в уме, а в тетрадке пиши только ответ. В Законе божьем он признавал только заповеди и Символ веры. Весь урок он расцвечивал забавными историями, анекдотами. Но всё это быстро ему надоедало, он начинал зевать, доставал из кармана жилета часы на золотой цепочке с забавными брелоками и посылал меня спрашивать, почему запаздывает обед.

На экзамен я пошла с огромным бантом, совершенно не волнуясь, твердо уверенная, что уже всё познала... Написала диктовку. Быстро решила задачку. Батюшка, отец Серафим, - хороший знакомый Владимира Ивановича, он бывал у нас в доме. Вызвал меня и сказал:

- Юля, я тебя спрашивать не буду. Расскажи всё, чему тебя научил Владимир Иванович.

Популярность Владимира Ивановича в городе была огромная. Его любили за веселый нрав, остроумную шутку, анекдоты, которые передавались потом из дома в дом. Он был очень демократичен и умел с каждым поговорить. Я прочла отцу Серафиму десять заповедей и Символ веры.

- Ого, - удивился он, - этому учат у нас гораздо позже.

Потом я стала переводить заповеди с церковнославянского на русский язык, как учил меня Владимир Иванович, например, седьмая заповедь - "Не прелюби сотвори". Я пояснила: жена не должна изменять своему мужу! Отец Серафим засмеялся и с трудом остановил поток моих речей. Я ушла довольная собой, в уверенности, что получу пять! На другой день директор гимназии пригласил Владимира Ивановича и показал ему диктовку, которую я написала. Учитель продиктовал фразу: "У соседа была веселая беседа". Я написала: "у сос был вес бес". Учителя смеялись.

- Девочка способная, но учили ее неправильно, без системы, без основ. По возрасту в этом году ей еще рано идти в гимназию, надо позаниматься с хорошим педагогом...

Попала я к учительнице княжне Эшеевой Зинаиде Александровне. Она была классной дамой приготовительного класса Павлоградской женской гимназии и готовила дома частным образом учениц для поступления в гимназию. Ходила она всегда затянутая в корсет, в синем длинном платье с высоким воротником и носила золотые часики на длинной цепочке. Прятала часики в карманчик корсажа. Прическу носила с валиком. Вредная она была, педантичная, требовательная, придиралась к каждой букве, каждой черточке. У себя дома она держала квартиранток, гимназисток из окрестностей Павлограда, на полном пансионе. Жила со своим отцом, старым князем Александром Александровичем Эшеевым, добрым стариком. В карманах у него всегда были леденцы, он угощал нас ими, а во время уроков арифметики подсказывал счет на пальцах, прячась за журналом, чтоб не заметила его строгая дочь. Гостиная Эшеевых напоминала музей, такое количество фарфоровых статуэток, старинных чашек с гербами, ваз стояло в стеклянных горках.

Занималась я вдвоем с девочкой, нашей соседкой Тосей Весниной. Особенно запомнился мне один из наших уроков. Я и Тося сидим за большим столом. Я быстро решила задачку, сижу и наблюдаю за Зинаидой Александровной. Княжна кипятится, придирается к Тосе. А у Тоси затор от испуга, она перестает понимать и начинает заикаться. Мне безумно жаль Тосю. И в то же время - хочется за маленьким! Но просить у Зинаиды Александровны разрешения выйти, поднять руку не решаюсь, боюсь ее крика. Она продолжает измываться над жертвой. Я уже выдержать не могу и решаю в уме так: стул без дырочек; я сделаю за маленьким, встану, лужа останется на стуле... Зинаида Александровна перестает кричать и начинает прислушиваться.

- Посмотри, Тося, - говорит она. - Кажется, из-под цветочника льется вода на пол.

Я изумлена тонким слухом классной дамы. Тося, обрадованная временной передышкой, вскакивает, смотрит под цветочник и ...

- Зинаида Александровна, - говорит она, - это вода льется не из-под цветочника, а из-под Юлиного стула. Вся красная от стыда, я поднимаюсь и говорю: - Простите, Зинаида Александровна, я думала, что стул без дырок.

Она снимает с меня белые панталончики с кружевами и демонстративно, брезгливо держа их кончиками пальцев, оттопыривая мизинец, несет во двор вешать на веревочку. Девочки-гимназистки смотрят на меня смеющимися глазами и ехидно хихикают. Урок снова продолжается, но уже более оживленно. Затор снят. Штанишки сушатся.

Веснины - самые близкие наши соседи. Жили они на одной с нами лестничной площадке. Григорий Семенович Веснин - бухгалтер завода. Небольшого роста, с тонким нервным лицом, он задушевно и прекрасно пел украинские песни высоким лирическим тенором. Особенно мне запомнилось его исполнение песни "Дывлюсь я на небо та й думку гадаю". В квартире у него висел портрет Тараса Шевченко в смушевой шапке. Был он замечательный человек и первоклассный работник, пока не пил. Алкоголь действовал на него разрушающе, губительно. Он становился буквально зверем. Жена его Надежда Вячеславовна Веснина - красивая, крупная, полногрудая женщина, хорошая хозяйка, мать двоих детей, любила юмор, шутку. В пьяном виде Григорий Семенович издевался над женой. Как хищник, нападал на нее с кулаками и избивал. Поводом была выдуманная ревность. Надежда Вячеславовна была домоседка, никуда не выходила, и к ним никто не приходил. Раз Тося бросилась защищать мать. Григорий Семенович нечаянно попал кулаком в глаз девочке. Тося долго лежала больная, и все очень волновались за ее зрение. От испуга она начала заикаться. Девочка она была чудесная: обаятельная, женственная, добрая, ласковая, нежная и умненькая. Старшая дочка - Веснина Лида - по натуре была иная. Во всем она хотела быть первой. Своенравная, способная, властная. Ей всегда хотелось быть старше своих лет. Помню, как она привязывала к босым ногам большие катушки от ниток и целыми днями ходила как будто на каблуках. Ровные, длинные косы, карие большие глаза и скулы делали ее немного похожей на калмычку. С самого детства она проявляла большую наклонность к музыке и танцам.

Некоторое время жила у Весниных бабушка со своей младшей дочерью Любовью Вячеславовной. Но скоро они ушли. Наняли себе комнатку на Дворянской улице. Не могли они видеть, как Григорий Семенович в пьяном виде дебоширил.

Я забыла еще рассказать об их коте - сером, огромном, пепельном с зелеными глазищами. Он заходил в туалет, садился на унитаз, в темноте глаза его сверкали изумрудами... Бабушка уверяла, что уходя он цеплялся за цепочку, и вода спускалась. Какое-то зеленоглазое сказочное чудовище!

Позднее, когда мы с Тосей начали ходить в приготовительный класс Павлоградской женской гимназии, мы всегда, возвращаясь домой, заходили к бабушке. Это была лучшая бабушка в мире! Добрая, уютная, всё понимающая. Обладала природным юмором. Ее острые реплики, немного насмешливые словечки точно попадали в цель и действовали на людей усмиряюще, отрезвляюще. Мы всегда прибегали к ней со своими маленькими горестями и радостями. Любили поспать на ее большом плоском сундуке.

Помню, мы с Тосей получили двойки по русскому языку у Зинаиды Александровны, уже учась в приготовительном классе гимназии. Нам казалось тогда, что получили мы двойки несправедливо, - придралась к нам княжна из-за каллиграфии. Расстроились страшно. Решили не идти домой. Передали нашим записочки с девочкой-соученицей.

Написали так: "Мы получили двойки. Домой не вернемся". Нарисовали рисунок - река Волчья, из воды торчат две пары наших ног; на берегу лежат наши банты, ранцы и две тетрадки с огромными двойками. Пришли мы на берег реки Волчьей. День стоял чудесный. На другом берегу лес пылал осенними красками. Сидим, смотрим на быстрое течение - и так жаль стало нам себя!

Представляем картину, как нас хоронят, как рыдает и ломает руки Эшеева... Все на нее смотрят, как на нашу убийцу... Она бросается на колени перед Олей и Надеждой Вячеславовной, умоляет простить ее, но они неумолимы... Мы так разжалобились этой картиной, что уже громко ревем! Решили пойти попрощаться к бабуле... Прибежали к ней в слезах, всё время всхлипывая, перебивая друг друга, рассказали ей о своем горе, о жестокости Зинаиды Александровны. Бабушка приласкала нас, поставила перед нами румяные горячие пышки, напоила чаем и предложила пока не топиться, а полежать, отдохнуть на своем сундуке. Мы быстро согласились, обнялись, мокрые от слез улеглись и крепко заснули, накрытые теплым пуховым платком. А дома паника! Получив записку, решили сначала, что мы пошутили. Но когда мы не явились к обеду, пошли нас искать. Лида предложила заглянуть к бабушке. Там нас и нашли спящих на сундуке в объятиях друг у друга.

Очень переволновался за меня тогда старый Матияшевский. Старик подобрел, постарел, сполз с него крахмал аристократа. Он стал плохо слышать, и ему послышалось, что я утонула... Взволнованный, он быстро шел к нам навстречу. Увидев меня живой, он страшно обрадовался и весь вечер провел со мной. Я показывала ему свою двойку. Он рассмеялся и сказал:

- Нужно иметь мужество и научиться смотреть правде прямо в глаза. Это твое первое испытание. Еще немало двоек ты получишь на своем жизненном пути. Закаляйся!

Старик болел астмою, но как-то незаметно. Начинает душить его, он выпьет лекарство - пройдет! Никому не было в тяжесть... В тот вечер, когда он умер, у нас в доме было как-то особенно тепло и весело. Пришли наши соседи Веснины, Надежна Вячеславовна и две дочки - Тася и Лида. Оля была в ударе, в хорошем настроении она всегда становилась душой общества. Мы все смеялись, пили чай с вкусными пирожными - трубочками с кремом. Иван Ефимович к чаю не вышел. У него был клубный вечер: игра в преферанс и заказной ужин. Ушли Веснины. Мы почитали, и я начала укладываться. За окном чудесная лунная ночь. В комнате так светло, что можно читать без лампы. Я тихонько припрятала под матрац книжку... На улице поют девушки из села, два голоса, высокий и низкий... как-то хорошо и грустно от их пения. Вбегает Ульяша. Прислали из клуба посыльного, ждут партнеры Ивана Ефимовича, а он не идет. Постучали в его кабинет - не отвечает. Заглянули в дверь. Старик сидел в большом кресле за письменным столом, освещенный лунным светом, в черном костюме, белоснежной сорочке с крахмальным воротничком и бриллиантовыми запонками в манжетах. Собрался, видно, идти в клуб... Локоть правой руки оперся на ручку кресла... Кисть в воздухе держит одну карту, лицо повернуто к этой единственной карте, другая рука безжизненно свесилась вниз. На полу веером рассыпаны карты... В комнате пахнет турецким табаком и дорогими духами... Видно, старику внезапно стало плохо, он не успел даже крикнуть, конец наступил в одну секунду - лицо совершенно спокойно. Красиво ушел старик из жизни! Долгое время мне его всё не хватало. Я всё думала, какой была карта, на которую Иван Ефимович посмотрел в последний миг? Решила: это был пиковый туз, только пиковый туз! Пиковый туз - это судьба, и он имел мужество посмотреть своей смерти прямо в глаза.

1914 год. Скорый поезд мчит нас из Екатеринослава домой в Павлоград.

В окнах мелькают поля спелой пшеницы, золото подсолнухов, перелески и полустанки. В купе мягкого вагона полно цветов, пахнут белые лилии. В Екатеринославе на Троицкой у мамы мы праздновали в один день трое именин: Владимир Ивановича, Оли и мои. Мы все июльские, родились в первой половине июля. Нас провожали с цветами.

В вагоне все встревожены, взволнованы: 19 июля немцы объявили России войну! Всюду только и разговоры - о войне. До моего слуха долетают незнакомые имена: Вильгельм II-й, Пруссия, Франц-Иосиф... убит австрийский принц Франц-Фердинанд в Сербии... Все жалеют маленькую страну Сербию... Я одна среди взрослых, взбудоражена, задаю тысячи вопросов...

- Где будет война? В Павлограде, Паньковке или Екатеринославе? Возьмут ли меня на войну? Пошьет ли мне Оля фартук и косынку с красным крестом?..

Очень скоро война стала ощущаться почти в каждой семье. Мобилизовали папу, Гавриила Андреевича, он стал начальником санитарного обоза, присылал письма из Белорусского города Пинска. Надел военную форму Григорий Семенович Веснин. На улице маршировали солдаты и пели:

- Сербия, Сербия, жаль мне тебя,

Проклятая Германия идет на тебя!

Уехала из дому Таня Александрова, дочь предводителя дворянства в Екатеринославе, Олина лучшая подруга. Уехала она вместе с влюбленным в нее французом. Стала работать сестрой милосердия на огромном пароходе "Португаль".

В 1915 году госпитальный корабль "Португаль", бывший французский пароход, был потоплен торпедой немцев с германской подводной лодки на траверзе Севастополя. Из всей команды не спасся ни один человек. С ним произошла такая же история, как со знаменитым "Титаником", который погиб в 1912 году, наскочив на подводную часть айсберга. Танин корабль шел ко дну. Поднялась паника, не хватало спасательных поясов, кругов. Наступили последние минуты. Таня стояла на палубе с французом. Свой спасательный пояс она кому-то отдала. Француз умолял ее, чтобы она надела его пояс - он умеет хорошо плавать. Таня протестовала, но в конце концов покорилась. Они попрощались друг с другом, и Таня бросилась в море. Но прыгнула она неудачно, головой ударилась об какой-то винт, разбился череп и мертвое, окровавленное тело рухнуло в море... С криком отчаяния француз бросился за нею, но так и не появился в бушующих волнах...

Рассказал об этом очевидец, чудом уцелевший знакомый Александровых. А ко мне эта грустная история дошла уже через Олю.

Оля загрустила. На столике у нее стояли две фотографии Тани Александровой: одна - полная жизни очаровательная девушка в польском костюме во время танца мазурки, а другая - Таня в костюме сестры милосердия, с красным крестом на груди и на косынке, а рядом моряк в белом - француз, смотрит на нее нежными, влюбленными глазами.

... Я очень привязалась к Оле. Когда мы оставались вдвоем, я была счастлива, ходила за нею хвостом, всё время что-то рассказывала, фантазировала и без конца переспрашивала: "Правда, Оля, правда, Оля?" Она была для меня матерью, подругой и сестрой. Вечерами мы любили громко читать. Олечка прочитала мне фантастическую повесть Гоголя "Вий". Это было для меня потрясением. Я стала плохо спать. Образы повести преследовали меня. В каждой старухе я подозревала ведьму и ожидала превращения ее в зловещую красавицу-панночку. Очень жалела философа-бурсака Хому Брута, поседевшего от страха у гроба панночки. Возмущалась жестокостью злого старика-сотника, отца ведьмы... В темноте ночью все предметы принимали для меня причудливые формы. Платье, брошенное на стул, оживало. Пальто на вешалке протягивало ко мне рукава. Тени от веток тополя, бродящие по белым стенами комнаты, превращались в огромные ресницы Вия. Комната оживала, наполнялась ведьмами, чертями, колдунами... Внутренний голос шептал: не смотри, не смотри, не смотри... Я смотрела, и начинались галлюцинации. Безжалостно мучилась я своим воображением. На улице завыла собака - я в ужасе кричу:

- Ведут Вия!!!

Покрываюсь холодным потом, мечусь... Давали валерьянку. Решили пеленать, чтоб успокоить, чтоб не бросалась и не металась я по кровати... Однажды вечером, услышав мой крик, Оля быстро вошла в комнату, где я спала. После яркого света в столовой, в комнате ей не было ничего видно, и Оля с протянутыми руками подошла на ощупь к моей кровати. Я в ужасе замерла, и вдруг раздался мой душераздирающий крик:

- Ведьма! Ведьма!!!

Прибежали все, зажгли свет, с трудом меня успокоили. Я стала спать при свете. Зажигали ночник или лампадку возле иконы. Но все равно галлюцинации долго не покидали меня. В мерцании красной лампады оживала икона Божьей матери и шла ко мне... Врачи запретили читать мне "взрослые" книги, у нас появилась детская библиотека: Лидия Чарская, Клавдия Лукашевич - писательница, воспевшая жизнь институток. "Большой Джон", "Княжна Нина Джаваха" - сентиментальная детская литература. Я стала бояться темноты и одиночества.

В летние сумерки мы, дети, любили собираться в нашем дворе. Поэтические вечера под куполом звездного неба! Двор большой, с круглыми столиками, скамейками под развесистыми акациями. В глубине двора стоял одноэтажный дом. Его заброшенная веранда служила нам сценой. Я помню, мы обнаружили в конце двора на наших огородах (у каждого жильца там были свои грядки) гнилые пни. В темноте гнилое дерево фосфоресцировало, горело лучистым зеленоватым светом. Девочки сделали себе из гнилушек бусы, браслеты, венки, пояса. Пригласили зрителей и появились перед ними в полной темноте на веранде. Эффект получился необыкновенный! Дерево горело, излучало призрачный зеленоватый свет над головами...

Центром внимания на наших вечерах был струнный оркестр: гитары, мандолина и балалайка. Его организовали любители музыки - молодые гимназисты, сыновья наших соседей Рислинга и Хмары. Услышав музыку, все выходили во двор... Дети любили петь хором под аккомпанемент оркестра. Пели: "Вечерний звон", "Слети к нам, тихий вечер", "Реве та стогне", "Стенька Разин". А когда в детский хор вплетался замечательный тенор Григория Семеновича Веснина, мы, очарованные красивыми звуками, замолкали и просили его еще и еще исполнять или запевать с хором украинские песни.

На веранде разыгрывали спектакли. Первый спектакль, который собрал публику со всей улицы, была пьеса "Среди цветов". Участвовали заводские дети всех возрастов. Плохо помню сюжет. Вспоминаю только, что девочка, дочь садовника, засыпает, и ей снится, что клумба с цветами ожила. Этот спектакль организовала и сама играла Розу - царицу цветов - дочь машиниста Хмары, гимназистка Вера. Костюмы цветов сделали из цветной жатой бумаги, нашивая ее на старые платья, шляпки, туфли. Красивые были костюмы жуков, кузнечиков, бабочек. Костюмы нам шили мамы. Все было очень красиво и красочно. Тогда впервые к нам во двор пришла дочь пивовара Феля Бихлер. Она хорошо вошла в нашу компанию, и мы с нею подружились. Постановка всем очень понравилась и осталась в памяти участников на всю жизнь.

А однажды Людвиг и Сигизмунд Рислинги объявили себя великими гипнотизерами, сказали, что им удалось с большим трудом воспитать в себе огромную силу воли, и эта сила, путем словесного внушения, может затормозить мозг другого, безвольного человека - усыпить его, и тогда этого человека можно заставить делать все, что ему прикажу, и он будет беспрекословно все исполнять. Стали искать медиума, человека, легко поддающегося гипнозу. Выбор пал на меня. И вот, у нас во дворе вывешивается объявление: "Сеансы гипноза. Гипнотизеры Людвиг и Сигизмунд Рислинги". Я стала посредником между зрителями и гипнотизерами. Стояла посреди двора серьезная, таинственная. Людвиг подходит к публике и тихо, чтобы я не услышала, спрашивает, что мне приказать, что внушить. Потом Сигизмунд усаживает меня на скамейку, напротив садится Людвиг и проделывает надо мной всякие пассы руками, начинает смотреть в глаза и настойчиво внушает: спать! спать! спать!.. Я начинаю зевать, закрывать глаза... Меня укладывают. Получаю тайный приказ шепотом: делай то-то и то-то, пойди туда-то и т.д. Медленно поднимаюсь с закрытыми глазами, с протянутыми руками, иду исполнять приказ. Нарочно сначала ошибаюсь, долго ищу, а потом все-таки исполняю... Затем идет обратный процесс медленного пробуждения: проснись! проснись! проснись! С каждым вечером задания становились труднее. Например: до этого времени я боялась взбираться на высоту: высокую - выше второго этажа - железную пожарную лестницу без перил. Первая освоила ее Лида Веснина, как самая храбрая среди нас. Но когда я получила приказ гипнотизера взобраться на самый верх и там выжиматься, я исполняла это и даже без страха! Наши сеансы гипноза производили особенно большое впечатление на детей. Несколько дней я ходила, словно именинница: успех и слава сопровождали меня на дворе и на нашей улице. Но на пятый вечер я получила задание, как видно, от моего тайного врага, либо завистника моей славы. Я видела, как Людвиг о чем-то долго спорил с публикой и не соглашался, но все же ему пришлось подчиниться. Слышу его шепот:

- Пойди стань на стол, и когда Владимир Иванович будет проходить с завода домой, скажи громко: "Владимир Иванович, вы говно!" Поспеши, он уже идет!..

Я в ужасе, не знаю, как выкрутиться. Взбираюсь на стол, стою, жду. Владимир Иванович подошел, с любопытством остановился, увидев меня на столе окруженной толпой ребят...

- Владимир Иванович! - отчаянно кричу я, а дальше не могу! Язык отказался... Я засмеялась и... провалилась, обман раскрылся. Так и закончился мой сногсшибательный успех в роли медиума.

Потом я увлеклась новой игрой в цирк. Пораженная тем, что под гипнозом мне удалось преодолеть страх и взобраться на самую верхушку пожарной лестницы, да еще и выжиматься, я решила продолжать дальше осваивать акробатику. Повесила в кухне самодельную веревочную трапецию - помог мне ее соорудить солдат, жених Ульяши. Прикрепили мы ее на крючке, где раньше на потолке висела люстра. Но, конечно, все держалось на честном слове, - как я не убилась - не пойму! Приглашала публику: Ульяшу с женихом-солдатом, кухарку Лизу с ее знакомыми - и начинала показывать им фокусы. Сначала становилась на стол, цеплялась за трапецию... Стол прибирался. Я раскачивалась на руках, висела вниз головой, цеплялась только ногами, делала фигуру "жабу"... Моя публика была в восторге! Выжималась я еще на подоконнике снаружи открытого окна второго этажа. Раз Оля застала меня за этим занятием. Войдя в спальню, увидела мое лицо, то исчезающее, то снова появляющееся в окне. Руками я крепко держалась за наружный выступ окна. Внизу, на улице, стояли, задрав головы, мои зрители. Оля испугалась. Решила, что я сейчас сорвусь и убьюсь. Боясь меня спугнуть, она ласково, тихонько позвала:

- Юленька, иди сюда, я принесла сладкое, трубочки с кремом.

Через окно я влезаю в комнату, и меня сразу же наказали.

Военная часть, где служил Ульяшин жених, размещалась в казармах за городом.

По воскресным дням его отпускали, и он с товарищами приходил на нашу улицу. Приносили гармонь. До позднего вечера играли, пели, танцевали. Вся улица наполнялась музыкой, пляской. Иногда я врывалась в их круг и азартно отплясывала. Жених Ульяши хвалил меня перед своими товарищами: "Ну и девчонка! Ну и шустрая!.." Приносил мне сладости, а мы с Ульяшей хорошо угощали его на кухне и вдвоем плакали, когда провожали его на фронт.

От папы с войны мы часто получали ласковые, но грустные письма. Волновали его мальчики: как мама справляется сама с ними, просил девочек помогать ей. Олечка помогала, ездила в Екатеринослав, одевала сестру, возила вещи, продукты, деньги. Часто забирала к себе в Павлоград погостить Марусю или Шуру, кто был свободен. Я помню, Маруся привезла мне в подарок маленькую беленькую собачонку. Глаз у болонки почти не было видно, глаза ее только поблескивали сквозь густые заросли белой шерсти. Я с не спала, бегала, играла. Она была послушной и доброй.

Однажды Вера Хмара поставила с нами водевиль на открытой площадке в городском саду. В водевиле я получила роль строптивой восьмилетней девочки. "Анфан террибль" - несносная девчонка, - твердила все время моя гувернантка. Гувернантку играл Сигизмунд Рислинг, - ему хорошо удавались женские роли, - тонкий, высокий, с истерическим визгливым голосом, в длинной узкой юбке и огромных мужских ботинках. На сцене гувернантка жалуется отцу девочки:

- Девчонка невоспитанная, бегает, не слушается, анфан террибль!

В это время за сценой крик: "Папа, папа! Кого я привела!" Вбегаю я. На руках у меня собачка, моя Мимка. Но как-то я неудачно зацепилась за порог двери и... растягиваюсь на полу! Мимка выскочила, заскулила, завизжала. Ударилась я страшно - искры посыпались из глаз! Лежу и не знаю, смогу ли встать. Чувствую, кто-то тащит зубами мою юбчонку. Мимка! - "Вставай, Юленька, вставай!" - и залаяла.

Публика зааплодировала. Таким естественным получилось падение и поведение собаки. Поднял меня, забыв, что он мой враг по сцене, Сигизмунд. Стою с разбитым коленом, перепачканная, хромая. Продолжаю играть, как во сне. Водевиль имел успех.

Наша дружба с Сигизмундом Рислингом окончательно утвердилась. Большая, нежная дружба.

- "Сига, Сига, ножкой дрыга!" - детская его дразнилка.

Сколько интересного, изобретательного было в наших играх! Внешне он был некрасивый, высокий, весь в веснушках, с орлиным носом и серыми небольшими глазами. Но какой красивый душевно! Замечательная семья была у заведующего складом Якова Ивановича Рислинга. Ясь Иванович, немец, родился в России. Это был на редкость честный, чистый человек, человек долга, совести. Все, что есть хорошего в немецкой нации, воплотилось в нем. Его жена Мария Мартыновна - скромная труженица, мать девяти детей - и каких детей! Родители сумели привить своим детям моральные качества, нравственную чистоту, чувство долга, чести, человеческого достоинства. Красивые дети. Мальчики все музыкальные, играли на рояле и на многих струнных инструментах. Старшие мальчики - Алоис, Николай и Людвиг - все были немножко влюблены в нашу Олю. Вспоминаю Людвига. Очень красивый юноша. Ходил за Олей, как паж, готовый исполнить любое ее желание. Оля относилась к нему, как к ребенку... Шла эпидемия испанки. Очень опасное заразное заболевание с высокой температурой. Было много смертных случаев. Первая заболела Олечка, а потом и я. К нам никого не пускали. Каждый день приходил врач. Дело пошло на выздоровление. За окном буяла весна. В комнату врывалось вместе с теплым весенним воздухом пение птиц, запах тополей. И вот однажды в сумерки, в открытом окне нашей комнаты появился Людвиг с охапкой сирени. Он залез к нам на второй этаж по водосточной трубе! Пришел поздравить Олю с выздоровлением и с наступлением весны.

Семейство Рислингов, дружба с Сигизмундом создали в моей душе идеал человека-друга. Может быть, потому в дальнейшей жизни я никогда не ошибалась в выборе друзей. Не ошиблась я и в выборе самого дорогого мне человека, моего мужа.

Все мы вместе - Веснины, Рислинги и я - дружили с Фелей Бихлер. Ее полное имя - Фелицитас-Елизабета. Отец ее - пивовар Герман Германович Бихлер - приехал из Берлина по приглашению города. Пиво он варил знаменитое. За обедом у них всегда возле каждого прибора ставилась огромная баварская кружка с пивом. Пили пиво даже дети. У них я впервые попробовала пивной суп. Во дворе на пивзаводе пахло солодом, пивными дрожжами и черным мальц-экстрактом. Сам Бихлер - нудный, поджарый немец. Скучный, педантичный, когда приходил к нам с визитом на Рождество или на Пасху и сидел часами каменным гостем, как-то особенно подсвистывая зубом, - скажет два слова и свистит, снова два слова и снова свист, - от скуки даже мухи дохли! Жена его, маленькая изящная женщина, Катенька, с длиннющими косами до земли, очень восторженная, сентиментальная, смешно говорила по-русски с немецким акцентом, пела высоким, тонким голосом: "Пупхен, ду бист майн кляйнескинд!"

Феля - очень славная девочка. Безбровая, белозубая, с вздернутым на сборочку носиком. А на голове у нее такая масса вьющихся светлых волос, что их смело могло хватить на десяток девочек!

Любили мы природу и ходили на хутора, которых много было вокруг Павлограда. Я научилась превосходно ходить босиком по стерне, по скошенному хлебу. Сгибала пальцы ног и передвигала их с таким расчетом, чтобы ступня прижимала колючую стерню к земле. Гоняла по полю, словно заправская сельская девчонка.

Олечка волновалась, беспокоилась о маме. Вести с фронта приходили грустные. Папа тосковал о семье. Оля мечтала пойти работать в госпиталь. Мой крестный, друг папы, Михаил Михайлович Горячев прислал письмо из Екатеринослава и предложил Оле работать сестрой-хозяйкой в госпитале имени императрицы Марии Федоровны возле вокзала. Владимир Иванович отпустил Олю. Мы уехали в Екатеринослав.

Осенью я пошла учиться в 3-ю городскую гимназию, в первый класс. Мне исполнилось 9 лет.

Кончался 1916 год.

Юлия Фомина

Продолжение