ПЕРВОИСТОЧНИК

Рубрику "Первоисточник" в печатном виде ведет у нас Николай Рахметов (тот самый - который герой Николая Гавриловича Чернышевского). Именно этот персонаж пришел однажды к выводу о том, что существует ограниченное количество книг-первоисточников и неограниченное - таких, которые лишь искажают и затуманивают их смысл.

Делая обзор некоторых семиотических понятий (по причине большого количества и разрозненности первоисточников), надеемся, что нам удалось не перевести их из первой группы книг во вторую.

Отсылаем читателей нашей электронной версии еще к двум первоисточникам: толкованию В.Г.Власовым понятий "художественное направление", "течение", "школа" и т.п. и "антитолкованию" Б.Парамоновым понятия "стиль" (Власов В.Г. Стили в искусстве. Словарь. - Спб.: Кольна, 1995; Парамонов Б. Конец стиля. - СПб.: Алетейя, М.: Аграф, 1997).

 

Мы же ограничимся двумя цитатами:

 

"Чаще всего стиль определяют как "систему внутренних связей" между всеми компонентами творческого процесса: содержанием и формой, идеей, темой, сюжетом, пространственными построениями, колоритом, техникой выполнения, приемами и материалами (А.Соколов. "Теория стиля"). Вельфлин называл стилем "то, что делает целостным совершенно разные, единичные проявления художественной деятельности" (Г.Вельфлин, "Основные понятия истории искусств"). /.../

Стиль - это художественный смысл формы. /.../

Стиль - художественное переживание времени" (Власов, с. 538-539).

 

"Ибо стиль порабощает, сглаживает единичное как не идущую к делу шероховатость, - тогда как эти шероховатости, фактура самого материала сейчас важны и выделяются. Господствует не стиль, а материал. Стиль же - это война с материалом, тотальная его организация. Стиль - понятие эпохи эксплуататорских обществ, французских королей и венских банкиров, вообще репрессивной цивилизации. Стиль бесчеловечен. Стиль идеологичен, как всякое мировоззрение, но демократия принципиально отвергает мировоззрение, идеологию, она занята исключительно решением текущих проблем, ее метод - частичная социальная инженерия (Карл Поппер). Она не знает вечности, и это не порок ее, а качество. Не может быть системотворчества в демократии, а стиль системен, целостен, тотален, "выдержан" . /.../ "Любой стиль "не русский" (и не французский, и не итальянский), потому что русский, француз, итальянец - природные определения, а стиль - любой - антиприроден, он организован, культурен" (Парамонов, с. 7-9).

 

---

 

О НЕКОТОРЫХ СЕМИОТИЧЕСКИХ ПОНЯТИЯХ (обзор)

 

Наиболее исчерпывающее определение термина "семиотика" содержит работа А.Ж.Греймаса и Ж.Курте "Семиотика. Объяснительный словарь" [8]. Эти авторы отмечают, что термин "семиотика" употребляется в различных значениях и может означать: 1) некоторую так или иначе манифестированную величину, которую стремятся познать; 2) объект познания, каким он предстает в ходе и в результате описания; 3) совокупность средств, делающих возможным его познание.

В нашу задачу не входит изложение всех тонкостей семиотической теории и особенно терминологических тонкостей (например, при кажущейся синонимичности терминов "семиотика" и "семиология" между ними наблюдаются существенные различия). Отвлекаясь от этих различий, воспользуемся определением понятия "семиология" (в той его части, где противоречия между этими терминами сглажены):

"Термин "семиология" наряду с термином "семиотика" используется для обозначения теории языка и ее приложений к различным знаковым системам. Он восходит к Ф. де Соссюру, который призывал создать "науку о системах знаков". Что касается той области знания, которую эти два термина покрывают, она сформировалась во Франции в 60-е гг. нашего века в рамках того, что называют французским структурализмом /.../" [8, с. 526]. Для полноты описания понадобится обратиться к еще нескольким определениям семиотики.

Первое из них содержится в терминологическом словаре антологии "Слово. Знак. Дискурс": "Семіотика - теоретичний напрям, який досліджує усі аспекти і фактори продукування та інтерпретації знаків і процесу означування. Семіотика має два джерела походження: теорії знака Ф.де Соссюра та Ч. Пірса. Об'єктом семіотичних досліджень є усі сфери культурної діяльності: архітектура, література, малярство, театр, мітологія, кінематографія, мода тощо), які можна розглядати як систему знаків, організованих відповідно до культурних кодів та процесу означування" [17, с. 619].

Второе: "Наиболее распространенным видом семиотического исследования 60-х гг. было приложение лингвистических моделей ко все новым семиотическим объектам. Внимание исследователей акцентировалось на художественной специфике различных видов искусства. Целью таких штудий было очерчивание границ применения семиотических методов, выявление инвариантных структур как самостоятельных языков: узаконение таких понятий, как "язык балета", "язык цирка", "язык немого кинематографа", "язык драмы", а также языков отдельных жанров" [11, с. 402].

Особенно ярко эта тенденция проявилась во французском структурализме, рассматривавшем культуру как совокупность знаковых систем и текстов; в позднейшей американской культурной антропологии и в работах представителей Тартуско-московской школы.

Это последнее замечание требует еще одного уточнения относительно употребления терминов. Как и во всякой другой науке, в семиотике существуют определенные направления и школы, поэтому необходимо, во-первых, оговорить рамки направлений или школ, в пределах которых осуществляется объяснение этих терминов, во-вторых, отметить как объективный и непреложный факт, что при трактовке тех или иных понятий неминуемо будут возникать некоторые противоречия.

В основном мы будем опираться на труды советских исследователей 20-50-х годов (в частности, М.М.Бахтина), представителей Тартуско-московской школы (прежде всего, Ю.М.Лотмана) [подробнее о Тартуско-московской школе см. в рубрике "Книжная полка" этого номера] и работы французских семиологов (Р.Барт, Ю.Кристева, А.Ж.Греймас, Ж.Курте и др.), что, конечно, не исключает отсылок к работам других исследователей.

Основные семиотические понятия, требующие объяснения, - "текст" (и его трактовка структуральной и постструктуральной теорией с их понятиями "конструкция" и "деконструкция"), "код", "знак", "миф". Понятия "дискурс", "нарративность" и "интертекстуальность" уже объяснялись в "Зеленой лампе" № 1-2'98 (кроме того, в статье настоящего номера дополнительное внимание уделяется таким слагаемым дискурса, как семиотико-нарративные и дискурсивные структуры).

По очень точному наблюдению Ю.М.Лотмана, лавинообразное возрастание частотности употребления какого-то термина, сопровождающееся утратой необходимой однозначности, не столько терминологически точно определяет научное понятие, сколько сигнализирует об актуальности проблемы и указывают на сферу, в которой рождаются новые научные идеи.

Таким наиболее употребительным термином в науках гуманитарного цикла является термин "текст". Попытаемся - в оговоренных ранее рамках отдельных школ - дать определение текста. Представители семиотики рассматривают текст как сообщение, передающее художественную информацию. В теории информации под сообщением понимается информация о свойствах и состоянии одной системы, намеренно передаваемая другой системе. "Целостное и связное сообщение, специальным образом организованное для передачи и хранения информации, называется текстом. Следовательно, текст, закодированный кодом языка, т. е. вербальный, и отвечающий свойствам канала, именуемого литературой, есть литературно-художественный текст, а текст, соответствующий свойствам канала симфонической музыки, есть симфонический текст" [1, с. 38]. Главным конституирующим фактором текста является его коммуникативное назначение - прагматическая сущность (прагматическим в лингвистике называется функционирование языковых единиц в их отношении к участникам акта общения) [см. там же]. Структуралисты называют три детерминанты текста: знак, код и дискурс (подробнее об этом далее). Ю.М.Лотман в работе "Текст в тексте" говорит о двух подходах в определении текста по отношению к языку. Первый: [цитируется по: 14. - С. 430] "мова мислиться як деяка первинна суть, що отримує матеріальне інобуття, уречевлюючись (стаючи річчю) у тексті /.../. При цьому розмаїтті аспектів і підходів тут виділяється загальна презумпція: мова передує текстові, мова народжує текст. /.../ З цією презумпцією пов'язане уявлення про мову як замкнену систему, що безмежно збільшує кількість текстів. Таке, наприклад, визначення тексту, що його зробив Єльмслев, як усього, що було, є і буде сказане цією мовою. З цього випливає, що мова мислиться як панхронна і замкнена система /.../, а текст - як система, що постійно наростає за часовою віссю". Второй подход заключается в том, что "текст мислиться як відмежоване, замкнене у собі завершене утворення. Однією з основних його ознак є специфічна іманентна структура, що тягне за собою високу значеннєвість категорії межі ("початку", "кінця", "рампи", "рами", "п'єдесталу", "куліс" тощо). Змінюється співвідношення тексту і коду (мови). Усвідомлюючи певний об'єкт як текст, ми передбачаємо, що він якось закодований, презумпція кодованості входить до поняття тексту. Але сам цей код нам невідомий - його ще треба буде реконструювати, грунтуючись на даному нам тексті". /.../ [там же]. Иными словами, текст дается коллективу раньше, чем язык, и язык "вычисляется" из текста.

Эти два подхода связаны с по крайней мере двумя основными функциями: адекватной передачей значений и продуцированием новых смыслов. Первая функция "работает" в тех случаях, когда наиболее полно совпадают коды говорящего и слушающего (и, соответственно, если однозначность текста является максимальной). Идеальный механизм для подобной операции - искусственный язык. Вторая функция - процесс генерации смысла (причем не в результате простого развертывания, а вследствие взаимодействия структур семиотической системы в действии). "Текст цього типу завжди багатший від будь-якої окремої мови і не може бути із нього автоматично вилучений. Текст - семіотичний простір, в якому взаємодіють, інтерферують і ієрархічно самоорганізовуються мови./.../ Переформулювання основ структури тексту свідчить, що він вступив у взаємодію з неоднорідною йому свідомістю і під час генерування нових смислів перебудував свою іманентну структуру. Потреба таких перебудов доконечна, це передбачає межа життя того чи іншого тексту у століттях /.../" [14, с. 433]. Таким образом, по Лотману, роль прагматического начала не сводится к разным переосмыслениям текста - оно является неотъемлемым условием функционирования всякого текста ("текст як генератор смислу, механізм, що мислить, щоб бути залученим до роботи, потребує співрозмовника. У цьому глибоко діалогічна природа свідомості як такої. Щоб працювати, свідомість потребує свідомості, текст - тексту, культура - культури./.../" [14, с. 434]).

Такая трактовка, однако, появилась у Ю.М.Лотмана не сразу. Как считает сын ученого, М.Ю.Лотман, на формирование парадигмы тартуского структурализма, как и вообще на становление методологии кибернетических исследований 1950-х -нач.1960-х гг., глубинное воздействие оказали идеи Канта. Метод "черного ящика" (своего рода кантовская "вещь в себе"[в уточненной, современной формулировке - "сама по себе" - Т.Б.]) для исследования сложной системы заключался в следующем: известно, что поступает на вход системы и что получается на ее выходе, но неизвестно, что происходит внутри. Для тартуской школы структурализма, в отличие от классической, текст - замкнутая и самостоятельная структура, отдельные элементы которой не обладают самостоятельной ценностью, а определяются набором структурных функций. А поскольку каждый элемент структуры текста характеризуется его местом в этой структуре, то материальное подобие (или даже тождество) фрагментов различных текстов оказывается мало значимым. Именно этим, по мнению М.Ю.Лотмана, объясняется "определенная подозрительность к исследованиям в области интертекстуальности" [см.13, с. 216-218; отрывок из статьи М.Ю.Лотмана см. в "Первоисточнике" "Зеленой лампы" № 1-2'98].

Тем не менее, отчасти под влиянием идей М.М.Бахтина, отчасти в результате собственной исследовательской деятельности, и Лотман (см., например, указание М.Ю.Лотмана на переакцентуацию Ю.М.Лотманом якобсоновской схемы акта коммуникации: "порождение текста не есть автоматическая реализация потенций языка, но перевод; динамическое напряжение между языком и текстом оказывается одним из источников эволюции семиотической системы" [13, с. 218]), и другие представители школы все больше начинают осознавать необходимость обращения к внетекстовым связям. Тем более, что экстраполяция структурно-семиотического анализа на все более широкий круг знаковых систем, понимание культуры как сферы коммуникации индивида с социумом при помощи знаковых средств (культура - "семиосфера") не привела исследователей к успеху. Выделить "структурные элементы" и "знаковые последовательности" оказалось сложной (а то и вовсе невозможной) задачей [см. 11, с. 436].

В недрах структурализма зарождается постструктурализм. И, хотя речь здесь идет, по сути, о все тех же "структурных элементах", внимание исследователя оказывается сосредоточенным уже не на структурных элементах текста, сближающих его с другими текстами, а на том уникальном, несистемном, маргинальном, "что реализовалось в тексте внесознательно и понимается интуитивно" [11, с. 353].

Так, например, предложенная Деррида "деконструкция" - "деструкция-реконструкция" текста основана на структуралистских понятиях элементов (сегментов или оппозиций), но - в формулировке А.Г.Шейкина - "подразумевает его фундаментальную "разборку" на элементарные формы во всех планах: композиционном, сюжетном, стилистическом, психологическом - и последующую "сборку" - интерпретацию, выявляющую в нем то, что внесено в этот текст конкретным контекстом его создания, желанием его создателя и то, что сам его автор не видит или о чем старается умолчать, но что обнаруживает себя как "след" дискурса власти" [11, с. 353]. И далее А.Г.Шейкин пишет: "Постструктурализм стремится усмотреть в тексте то, что привнесено в него последующими интерпретациями и что является уже "следом следа", объяснить сходное в тексте не структурной универсальностью, а взаимовлиянием текстов, заимствованием, аллюзией, игрой, неосознанным косвенным цитированием. Для постструктурализма повторяемость и устойчивость элементов текста и стоящих за ними представлений являются не свидетельством структурной универсальности, но проявлением диффузии, "кочевья" отдельных элементов, идей, образов, мимесиса, реализующегося не как подражание природе, а как подражание (осознанное или неосознанное) другому тексту" [там же].

Так появилось понятие "интертекстуальность" (рассмотрению которого был посвящен предыдущий номер нашего журнала). Здесь крайне важна фигура французского исследователя, "бывшего структуралиста" Р.Барта, организовавшего кружок "телькелистов" - по названию журнала "Тель кель" (французское выражение "tel quel" - "такой, как есть; в том же виде"). Опираясь на диалогическую концепцию М.М.Бахтина (сформулированную при помощи таких понятий, как "чужое слово", "диалогизм" и т.п.), ученица Р.Барта Ю.Кристева выдвинула и попыталась подробно обосновать понятие "интертекст". В основе этого понятия лежит основная идея постструктурализма (в частности, деконструктивизма), опирающаяся на бинарную оппозицию "центр/децентр". Сущность этой оппозиции исчерпывающе описана Г.К.Косиковым, автором предисловия к сборнику избранных работ Р.Барта "Семиотика. Поэтика": "Что касается Деррида, то свою задачу он видел прежде всего в том, чтобы оспорить непререкаемость одного из основополагающих принципов европейского культурного сознания - принципа "центрации". Действительно, нетрудно заметить, что, имея дело с любыми оппозициями (белое/черное, мужчина/женщина, душа/тело, содержание/форма, означаемое/означающее, денотация/коннотация и т.п.), мы невольно стремимся поставить в привилегированное положение один из членов этих оппозиций, сделать на нем ценностный акцент. /.../ Вариантом философии "центрации" является субстанциалистский редукционизм, постулирующий наличие некоей неподвижной исходной сущности, нуждающейся лишь в воплощении в том или ином материале: в философии это представление о субъекте как своеобразном центре смысловой иррадиации, "опредмечивающемся" в объекте, в лингвистике - идея первичности означаемого, закрепляемого при помощи означающего, или первичности денотации по отношению к коннотации/.../" [2 а, с. 36]. Однако "стоит только сменить перспективу, отказавшись от самого принципа центрации, как мы поймем, что означающее и означаемое могут легко поменяться местами, что означаемое отсылает к своему означающему в той же мере, в какой означающее указывает на означаемое, что, следовательно, они находятся не в статическом отношении противостояния и предшествования, а в динамическом отношении взаимообратимости" [там же, с. 37]. Таким образом, для Деррида "задача состоит не в том, чтобы перевернуть отношения, оставаясь в рамках "центрирующего" мышления (сделав привилегированным, скажем, означающее вместо означаемого или "форму" вместо "содержания"), а в том, чтобы уничтожить саму идею первичности, стереть черту, разделяющую оппозитивные члены непроходимой стеной: идея оппозитивного различия (difference) должна уступить место идее различения (differance), инаковости, сосуществованию множества не тождественных друг другу, но вполне равноправных смысловых инстанций. Оставляя друг на друге "следы", друг друга порождая и друг в друге отражаясь, эти инстанции уничтожают само понятие о "центре", об абсолютном смысле" [там же].

В одной из формулировок Ю.Кристевой это выглядит так: "Поэтическое означаемое отсылает к иным дискурсивным означаемым таким образом, что в поэтическом высказывании становятся читаемыми множество дискурсов. В результате вокруг поэтического означаемого создается множественное текстуальное пространство, чьи элементы могут быть введены в конкретный поэтический текст. Мы называем это пространство интертекстуальным. <...>. В этой перспективе становится очевидным, что поэтическое означаемое не может рассматриваться как относящееся к одному коду. Оно является местом пересечения множества кодов (минимум двух) /.../" [цит. по: 18, с. 39].

Суммарное представление о кристевском "интертексте" изложено в предыдущем номере журнала, напомним лишь, что исследовательница понимает интертекст как пространство схождения всевозможных цитаций (предметом цитации являются "не конкретные фразы, позаимствованные из чужих произведений, а всевозможные дискурсы, из которых, собственно, и состоит культура и в атмосферу которых независимо от своей воли погружен любой автор"). Кристевский "интертекст" динамичен. Интертекстовая структура "не наличествует, но вырабатывается по отношению к другой структуре" (Г.Косиков).

Достаточно легко опознать здесь бахтинские идеи: "Текст как своеобразная монада, отражающая в себе все тексты (в пределе) данной смысловой сферы" [6, с. 283]. Еще дальше продвигается на этом пути Р.Барт. Он вообще не признает имманентной сущности текста, вводя оппозицию Текст/Произведение (ближайшая аналогия - язык/речь, langue vs parole): "Различие здесь вот в чем: Произведение есть вещественный фрагмент, занимающий определенную часть книжного пространства (например, в библиотеке), а Текст - поле методологических операций. /.../ Произведение может поместиться в руке, Текст размещается в языке, существует только в дискурсе" [2, с. 415]. Таким образом, по Барту, нет необходимости доказывать бесспорный факт - интертекстуальные свойства текста, это ясно, так сказать, уже по определению: "Всякий текст есть между-текст по отношению к какому-то другому тексту", он "образуется из анонимных, неуловимых и вместе с тем уже читанных цитат - из цитат без кавычек" [2, с. 418].

Различие подходов к истолкованию термина "текст" не только породило значительное количество определений этого понятия, но и, соответственно, большое количество определений связанных с ним понятий "код", "знак", "дискурс". Оставаясь в пределах избранных теоретических рамок, ограничимся тремя определениями понятия "код": определением, совпадающим с принятым в теории информации (точнее, коммуникации); определением, данным представителями Тартуско-московской школы (во многом, как мы уже сказали ранее, опирающейся на теорию информации) и определением, функционирующим во французской школе (представленной Р.Бартом).

Первое из этих определений принадлежит авторам терминологического словаря антологии "Слово. Знак. Дискурс": "Код - сукупність правил або обмежень, які забезпечують функціонування мовленнєвої діяльності природної мови або будь-якої іншої знакової системи; код служить для забезпечення комунікації, тому він мусить бути зрозумілим усім учасникам комунікаційного процесу, а отже, повинен мати конвенційний характер" [17, с. 609]. (Напомним, что, по технической теории информации, основоположником которой является американский ученый К.Шеннон, передача информации мыслится по схеме:

источник - передатчик - канал - приемник - получатель).

Второе определение косвенным образом может быть извлечено из толкования понятия "текст" Ю.М.Лотманом (в работе "Текст в тексте"): "Друга функція тексту - творення нових смислів. У цьому аспекті текст перестає бути пасивною ланкою передачі деякої константної інформації між входом (відправник) і виходом (сприймач). Якщо у першому випадку різниця між повідомленням на вході і виході інформаційного ланцюга можлива тільки внаслідок перешкод у каналі зв'язку і її треба віднести до технічної недосконалості системи, то в другому вона є суттю роботи тексту як "думаючого механізму". Те, що з першого погляду - дефект, з другого - норма, і навпаки. Безперечно, що механізм тексту повинен бути організований у цьому випадку інакше.

Основною структурною ознакою тексту у цій другій функції є його внутрішня неоднорідність. Текст - це механізм, утворений як система різних семіотичних просторів, у континуумі яких циркулює деяке вихідне повідомлення. Він постає перед нами не як маніфестація якої-небудь однієї мови - для його утворення потрібно принаймні дві мови. Жоден такий текст не може бути адекватно описаний у перспективі тільки однієї мови. Ми можемо стикатися зі суцільним закодованим подвійним кодом, причому у різній читацькій перспективі виявляється то одна, то інша організація, чи з поєднанням загальної закодованості деяким переважаючим кодом і локальних підробок другої, третьої тощо /..../" [14, с. 432-433].

И, наконец, третье определение кода - как его понимает Р.Барт. Уже сам исследователь признает некоторую "ненаучность" своей интерпретации понятия: "Саме слово "код" не можна тут розглядати у строгому науковому значенні терміна. Ми називаємо кодами просто асоціативні поля, понадтекстуальну організацію системи значень, які нав'язують уявлення про певну ідею структури; код, як ми його розуміємо, належить переважно до сфери культури: коди є певним типом вже баченого, вже прочитаного, вже зробленого, код - конкретна форма цього "вже", яке конституює будь-яке письмо" [4, с. 401]. В пересказе Г.Косикова, блестящего истолкователя научного наследия французского ученого, бартовский код - "это перспектива множества цитаций, мираж, сотканный из множества структур...; единицы, образуемые этим кодом, суть не что иное как отголоски чего-то, что уже было читано, видено, сделано, пережито: код является следом этого „уже". Отсылая к уже написанному, иными словами, к Книге (к книге культуры, жизни, жизни как культуры), он превращает текст в каталог этой Книги". Сотканный из множества равноправных кодов, словно из нитей, текст в свою очередь сам оказывается вплетен в бесконечную ткань культуры; он является ее "памятью", причем "помнит" не только культуру прошлого и настоящего, но и культуру будущего/.../ Итак, текст, по Барту, это не устойчивый "знак", а условия его порождения, это питательная среда, в которую погружено произведение, это пространство, не поддающееся ни классификации, ни стратификации, не знающее нарративной структуры, пространство без центра и без дна, без конца и без начала - пространство со множеством входов и выходов (ни один из которых не является "главным"), где встречаются для свободной "игры" гетерогенные культурные коды. Текст - это интертекст, "галактика означающих", а произведение - "эффект текста", зримый результат "текстовой работы", происходящей на "второй сцене", шлейф, тянущийся за текстом" [2 а, с. 40].

"Соединить" предыдущие, на первый взгляд, взаимоисключающие, трактовки понятия "код" удалось итальянскому семиологу Умберто Эко. Его определение можно назвать наиболее исчерпывающим: "У крайньому випадку семіологія може вирізнити у поєднаннях означників певні закони, які відповідають сталим механізмам людського інтелекту, що виявляють себе у споріднених формах у всіх культурах та цивілізаціях. Отже, вона може гіпотетично стверджувати, що комунікат завжди має здатність визначати певне сприйняття завдяки певному поєднанню незмінних механізмів, сталих схем генерування, з-під яких не може цілковито звільнитися жоден сприймач у жодній епосі і в жодному суспільстві. Саме на цю утопію сталості інтелекту спирається надія семіологів на сталість комунікації. Але таке загальне дослідницьке завдання не повинне відвертати уваги від іншого, додаткового завдання, яким є дослідження того, як змінюється комунікація, як перебудовуються коди і як ідеології генерують нові способи комунікування. Тому семіологія має перед собою два шляхи: один з них веде до теорії комунікаційних універсалій, другий перетворює семіологію в техніку опису комунікаційних ситуацій в часі і просторі" [10, с.423].

"Поняття дискурс уперше вжив бельгійський лінгвіст Е.Бюіссанс, який включив до соссюрівського протиставлення мови і мовлення (langue - рагоlе) новий елемент "langue - discours - рагоlе", де langue - система, якась абстрактна конструкція, discours - комбінації, засобом реалізації яких мовленнєвий суб'єкт використовує код мови, і рагоlе - механізм, який дає змогу здійснювати ці комбінації" [17, с. 604] - в этом определении, содержащемся в статье "Мовлення" антологии "Слово. Знак. Дискурс", для нас важно обозначение дискурса как "комбінацій, засобом реалізації яких суб'єкт використовує код". Это определение не противоречит трактовке французских авторов (Греймас, Курте): "производство того или иного дискурса выступает как последовательно осуществляемый выбор возможностей, прокладывающий себе путь сквозь сетку ограничений" [8, с. 493]. Язык (в том числе и "язык культуры") в избранной нами системе координат понимается как "семиотическая манифестация в форме знаковых цепочек" [8, с. 494]. Соответственно, знак - "единица плана манифестации, конституируемая семиотической функцией, то есть отношением взаимной пресуппозиции (или солидарности), которое устанавливается между величинами плана выражения (или означающим) и плана содержания (или означаемым) в акте речи" [там же]. Ф. де Соссюр считал знак результатом соединения означающего и означаемого ("Означник - /.../ те, що у знакові доступне для сприйняття (зору або слуху), наприклад, звукова комбінація з чотирьох фонем: з-в-у-к", "Означуване /.../ - смисловий зміст знака, переданий означником як посередником. За Е.Бенвеністом, "означник - це звукова передача ідеї, означуване - це мисленнєвий еквівалент означника" ("Загальна лінгвістика") [17, с. 613]). Таким же образом представлена структура языкового знака у Р.Барта: "Напомню теперь, что в любого рода семиологической системе постулируется отношение между двумя элементами: означающим и означаемым. /.../. Следовательно, есть означающее, означаемое и есть знак, который представляет собой результат ассоциации первых двух элементов" [2, с. 75-76]. По определению А.Г.Шейкина, знак - "материальный объект (артефакт), выступающий в коммуникативном или трансляционном процессе аналогом другого объекта (предмета, свойства, явления, понятия, действия), замещающий его" [11, с. 125]. Здесь кажутся важными два замечания. Первое - об особой (не только лингвистической) природе языкового знака в текстах культуры ("Из признания того, что не существует языка без мышления и мышления без языка, вовсе не следует, что нужно считать естественные языки единственным вместилищем мышления: другие семиотические системы, не лингвистические, также являются языками, то есть значащими формами. Следовательно, термины "ощущаемое" и "переживаемое", с помощью которых мы обозначаем, например, действие на нас архитектурных форм, являются не чем иным, как означаемым этих форм, которым, вероятно, должен дать объяснение специально построенный метаязык, более или менее адекватный, но произвольный" [8, с. 529]). См. также у Р.Барта: "В дальнейшем мы будем называть речевым произведением, дискурсом, высказыванием и т. п. всякое значимое единство независимо от того, является ли оно словесным или визуальным; фотография будет для нас таким же сообщением, что и газетная статья; любые предметы могут стать сообщением, если они что-либо значат" [2, с. 74]. Второе замечание касается границ знака ("величины единиц манифестации"). В этом отношении весьма убедительной представляется точка зрения Л.Ельмслева, согласно которой, наряду с минимальными знаками, каковыми являются „слова", "можно говорить и о знаках-высказываниях или знаках-дискурсах"" [8, с. 494]. На этих же позициях стоит и Ю.Лотман, так определящий семиотический статус текстового знака (в изложении Р.Лахман): "текст является особым видом знака, который нельзя свести ни к бинарности выражения/содержания (означающего/означаемого), ни к частным бинарным отношениям (произвольность/непроизвольность, символичность/иконичность), и который нельзя определить через когнитивные процессы. Это такой вид знака, который связывает воедино различные способы понимания и аккумулирует семиотические акты, это вид знака, сигнификативность которого состоит в конструировании семиотических пересечений (интерсигнификативность). Текст, таким образом, можно представить как склад, хранящий определенный семиотический потенциал, конкретные возможности которого могут или реализоваться, или не реализоваться. Семиотический потенциал зависит от множества распространенных в данное время кодов и от их реализации или нереализации" [12, с. 199-200]. Реализация или утилизация этого семиотического потенциала может осуществляться двумя разными путями. Первый - согласно семиотическим инструкциям, которые содержатся в тексте (в соответствии с установкой текста на "подтверждение" кода или на его отрицание). Второй - путем отказа от существующих инструкций по пониманию текста или за счет перевода их во внешнетекстовый режим (в другую внетекстовую структуру). "Оба пути реализации сообщают тексту новый семиотический потенциал, который делает его динамичным и нестабильным; взятые вместе, они составляют его значимость" [там же, с. 200]. Вполне закономерно, что и термин "знак" в постструктурализме понимается иначе, выступая как полная противоположность самому себе: "он есть не указание на какой-либо предмет или смысл, а, наоборот, указание на его отсутствие" [11, с. 354]. Например, Ж.Деррида "твердить, що знаки є не стільки знаками, скільки їхніми слідами. Знак, за Деррідою, - це дзеркало структури, яка ніколи не дає змоги вирізнити автентичний оригінальний знак, оскільки цей знак не має джерела оригінальності" [цит. по: 17, с. 606]. Таким образом, знак и смысл превращаются в фикции, симула(я)кр (см. подробнее в той же статье). Ж.Бодрийяр выделил четыре исторических этапа превращения знака в симулакр: "знак, обозначающий реальность; знак, искажающий, маскирующий реальность; знак, маскирующий отсутствие реальности; знак-фикция, не связанная никак с обозначаемой реальностью, знак и язык являются собственным объективно существующим пространством, не связанным ни с человеком, ни с действительностью. Знак ничего не означает, или означает лишь самого себя /.../. Соответственно и означение, создание текста есть "производство фикции", фиксация смысла, который самому себе жe соответствует /.../" [11]. Как считают авторы терминологического словаря антологии "Слово. Знак. Дискурс", "концепція знака як опозиції означника та означуваного відіграла особливу роль у структуралістичних та постструктуралістичних дослідженнях. Наприклад, Ю.Крістева зауважила, що розрив між означником та означуваним відкриває "можливість мови як безперервної вільної гри" [17, с. 613].

В связи с таким пониманием знака постструктуральной теорией чрезвычайно важным представляется новое - "послебартовское" - истолкование мифа. Истоки его (как, впрочем, и остальных понятий постструктурализма) следует искать в структурализме, основное внимание представителей которого было уделено исследованиям в области архаического мышления. Благодаря этим исследованиям стало ясно, что "архаика приобретает новые функции - тип мышления, характеризуемый как мифологический, не соотнесен специально с каким-либо единым, монолитным временным периодом, а рассмотрен как один из пластов многосложного мышления человека, проявляющий себя и в языковой деятельности, и в создании текстов и в новое, и в новейшее время. Этот пласт среди прочих обеспечивает разнообразие форм мышления, необходимое для его плодотворной деятельности" [15, с. 183].

Что миф - это семиологическая система, подтверждается таким высказыванием самого Барта: "Что такое миф в наше время? Для начала я отвечу на этот вопрос очень просто и в полном соответствии с этимологией: миф - это слово, высказывание" [2, с. 72]. [Но одновременно] миф - "это коммуникативная система, сообщение. Следовательно, миф не может быть вещью, концептом или идеей; он представляет собой один из способов означивания; миф - это форма" [там же]. "В мифе мы обнаруживаем ту же трехэлементную систему /.../: означающее, означаемое и знак. Но миф представляет собой особую систему, и особенность эта заключается в том, что он создается на основе некоторой последовательности знаков, которая существует до него; миф является вторичной семиологической системой" [2, с. 78]. Знак же первой системы, по Барту, становится всего лишь означающим во второй системе. Происходит как бы смещение формальной системы первичных значений на одну отметку шкалы. Это смещение Барт изображает при помощи схемы, на которой видно, что в мифе "по Барту" имеются две семиологические системы, одна из которых частично встроена в другую: языковая система, "язык-объект" по отношению к мифу, который строит на его основе свою собственную систему; и сам миф - "метаязык", посредством которого описывают первый. "Теперь мы знаем, что означающее в мифе может быть рассмотрено с двух точек зрения: как результирующий элемент языковой системы или как исходный элемент системы мифологической" [2, с. 81]. Для описания мифа Барт пользуется терминами "смысл" (означающее в качестве конечного элемента первой системы), "форма" (означающее в качестве элемента мифа), "концепт" (означаемое обоих систем). Таким образом, означающее мифа "двулико: оно является одновременно и смыслом и формой, заполненным и в то же время пустым. /.../ Становясь формой, смысл лишается своей случайной конкретности, он опустошается, обедняется, история выветривается из него и остается одна лишь буква. Происходит парадоксальная перестановка операций чтения, аномальная регрессия смысла к форме, языкового знака к означающему мифа" [2, с. 81-82]. Двойственность означающего определяет особенности значения в мифе.

Используя пространственную метафору, Барт изображает значение мифа как "некий непрерывно вращающийся турникет, чередование смысла означающего и его формы, языка-объекта и метаязыка, чистого означивания и чистой образности. Это чередование подхватывается концептом, который использует двойственность означающего, одновременно рассудочного и образного, произвольного и естественного" [2, с. 88]. Между смыслом и формой, означающим и означающим в мифе никогда не возникает противоречия, конфликта, потому что они никогда не сталкиваются друг с другом, никогда не оказываясь в одной и той же точке ("когда я еду в автомобиле и смотрю в окно, то по своему желанию я могу сосредоточить внимание или на пейзаже или на стекле; я смотрю на стекло - и тогда пейзаж отодвигается на второй план, или, наоборот, стекло становится для меня прозрачным и я воспринимаю глубину пейзажа"). Форма означающего в мифе пуста, но она есть, его смысл отсутствует, но в то же время он заполняет собой форму. Это противоречие можно заметить только при условии статического подхода к мифу: умышленно прекратить чередование формы и смысла и рассмотреть его с позиции не читателя, а мифолога.

И, наконец, последнее, немаловажное замечание (настолько важное, что возникает необходимость обширного цитирования). По мнению Барта, структура мифа такова, что одолеть его "изнутри" очень трудно, "ибо само стремление к избавлению от него немедленно становится в свою очередь его жертвой и в конечном счете миф всегда означает не что иное, как сопротивление, которое ему оказывается. По правде говоря, лучшим оружием против мифа, возможно, является мифологизация его самого, создание искусственного мифа, и этот вторичный миф будет представлять собой самую настоящую мифологию. Если миф похищает язык, почему бы не похитить миф? Для этого достаточно сделать его отправной точкой третьей семиологической системы, превратить его значение в первый элемент вторичного мифа./.../. Мы беспрестанно мечемся между предметом и его демистификацией, не будучи в состоянии передать его во всей его целостности, ибо, если мы вникаем в предмет, то освобождаем его, но тут же и разрушаем; если же мы сохраняем всю его весомость, мы проявляем к нему должное уважение, но он остается по-прежнему мистифицированным" [2, с. 103, 130].

Подводя итоги обзора основных семиотических понятий, следует еще раз уточнить методологические координаты, предприняв последнюю попытку "примирения" конструкции с деконструкцией. Как справедливо заметил Б.Гаспаров, "само стремление занять позицию, диаметрально противоположную своим предшественникам, заключает в себе опасность повторения - в парадоксальной "обратной перспективе" - тех самых их черт, на которые направлено острие критики. Категорическое отрицание интегрированности и упорядоченности предмета исследования ведет не к освобождению от детерминизма, но - по известному принципу схождения крайностей - к новой негибкости и своего рода негативному детерминизму. Полное уничтожение "конструкции" имеет результатом то, что сама "деконструкция" становится абсолютом, жестко - и вполне предсказуемым образом - диктующим, как "следует" обращаться с интерпретируемым объектом. Ученому новой формации не приходится долго "искать" в избранном предмете мозаичность, противоречия, гетероглоссию, всевозможные смысловые игры; он "находит" их с такой же неотвратимостью, с какой его предшественник находил в том же предмете структуры, инварианты, бинарные оппозиции. Императив деконструирования заменяет собой императив конструирования, оказываясь - как о том свидетельствуют бесчисленные постструктуральные сочинения последних 20 лет - ничуть не лучше, если не хуже, старого режима в отношении жесткости и униформности" [7, с. 35]. По очень точному наблюдению ученого, из-за чрезмерной жесткости "деконструктивной" критики ей приходится "отделываться общими декларациями либо даже прямо отступать, как только речь заходит не о литературном тексте, не о процессах в верхнем слое культуры, но об обыденном языке и его повседневном употреблении. /.../ Понятие "письма" у Деррида в принципе, конечно, относится ко всякой языковой и вообще знаковой деятельности. Но в своих анализах Деррида никогда не покидает мир авторов и текстов, отмеченных яркой индивидуальностью и высоким культурным престижем. Любопытным образом деконструктивный анализ оказывается неотделимо прикреплен - хотя часто в негативной и парадоксальной форме - к тому самому "логоцентрическому" ценностному канону, разоблачение которого составляет основу его существования" [7, с. 35-36]. Очень важной нам представляется мысль Б.Гаспарова о так называемой "презумпции текстуальности". Говоря о невозможности описывать предмет, исходя только из его неустойчивости и открытости его границ ("предмет буквально ускользает из рук исследователя при всякой попытке перейти от критики и декларации общих принципов к положительным наблюдениям", а поскольку мысль исследователя не связана какими-либо позитивистскими ограничениями, "его видение предмета с опасной легкостью соскальзывает к сиюминутным модам и интересам; ниспровергнутый методологический "тоталитаризм" заменяется диктатом модной фразеологии и ходячих мнений" [7, с. 320]), презумпцией текстуальности языкового сообщения ученый называет "нашу готовность, даже потребность представить себе нечто, осознаваемое нами как высказывание, в качестве непосредственно и целиком обозримого феномена" [7, с. 324]. (Необходимо отметить, что существует другое понимание текстуальности. В частности, авторы терминологического словаря антологии "Слово. Знак. Дискурс" определяют этот термин как такой, который используют в структуралистских и деконструктивистских исследованиях, где он служит для описания условий письма: "Текстуальність руйнує межі між літературою та іншими вербальними і невербальними практиками означування, а також заперечує принцип, за яким будь-який текст може функціонувати як об'єкт, значення якого когерентне і замкнуте. І у такому розумінні текстуальність описує тенденцію мови продукувати не просто відсилання до світу "поза" мовою, але й багатократність потенційно суперечливих ефектів значення, що активізуються у процесі читання. М.Фуко та Е.Саїд розглядають текстуальність як умови специфічної розташованості тексту у світі, а "світ" сам розміщується у процесі означування. Як загальний термін текстуальність описує взаємозв'язки між різними видами текстів, тобто те, що Ю.Крістева назвала інтертекстуальністю. Текстуальність також містить у собі концепцію світу як тексту") [17, с. 621].

По Б.Гаспарову, действие презумпции текстуальности происходит таким образом. Осознав "некий текст как целое, мы тем самым ищем его понимание как целого. Это "целое" может быть сколь угодно сложным и многосоставным; поиск "целостности" отнюдь не следует понимать в том смысле, что мы ищем абсолютной интеграции всех компонентов текста в какое-то единое и последовательное смысловое построение. Идея целостности, вырастающая на основе презумпции текстуальности, проявляется лишь в том, что какими бы разнообразными и разнородными ни были смыслы, возникающие в нашей мысли, они осознаются нами как смыслы, совместно относящиеся к данному тексту, а значит - при всей разноречивости - имеющие какое-то отношение друг к другу в рамках этого текста" [там же]. В этом плане существенным и для семиотической теории вообще, и для нашего описания в частности оказывается понятие рамки. Оно рассматривается у большинства авторов, о которых мы уже говорили:

"Текст" всегда имеет для нас внешние границы, оказывается заключенным в "рамку" - все равно, присутствует ли такая рамка в самом высказывании с физической очевидностью (таковы, например, знаки начала и окончания письменного текста или предустановленные рамки публичного выступления), либо примысливается говорящим субъектом по отношению к определенному отрезку языкового опыта, так что этот отрезок оказывается для него выделенным в качестве целостного текста-сообщения (например, некоторый обмен репликами осознается как "разговор", что выделяет его в качестве коммуникативного целого из континуального потока языковых впечатлений" [7, с. 324].

"Суттєвим і дуже традиційним засобом реторичного поєднання по-різному закодованих текстів є композиційна рамка. "Нормальна" (тобто нейтральна) побудова базується, зокрема, на тому, що обрамлення тексту (рама картини, оправа книги чи рекламні оголошення видавництва наприкінці них, відкашлювання актора перед арією, настроювання інструментів оркестром, слова: "І ось, послухайте" в усній розповіді тощо) до тексту не вводиться. Вони відіграють роль попереджувальних сигналів про початок тексту, але самі перебувають за його межами. Варто ввести рамку у текст, як центр уваги аудиторії переміщується з повідомлення на код. Складнішим є випадок, коли текст і обрамлення переплітаються /.../, так що кожна є і обрамляючим, і обрамленим текстом" (Ю.Лотман [14, с. 439]).

Осознание сообщения как "текста", как считает Б.Гаспаров, как бы накладывает герметическую рамку на весь его смысловой материал. Этот материал, каким бы разнообразным и обширным он ни был, оказывается "запертым" в рамке того, что осознается как "текст" [7, с. 326]. "В этой своего рода семантической "камере" каждый попадающий в нее элемент вступает в непосредственную связь с множеством таких элементов, с которыми он никогда бы не вступил в контакт вне данного, неповторимого и уникального целого. Происходит тотальная фузия смыслов, в результате которой каждый отдельный компонент вступает в такие связи, поворачивается такими сторонами, обнаруживает такие потенциалы значения и смысловых ассоциаций, которых он не имел вне и до этого процесса" [там же]. Подобный процесс смыслообразования Б.Гаспаров называет смысловой индукцией: "Сущность смысловой индукции состоит в способности как любого компонента высказывания, так и всего высказывания в целом к непрерывному изменению и развертыванию смысла на основе тотального взаимодействия между различными компонентами, попадающими в герметическую рамку текста /.../. Процесс этот никогда не останавливается и развертывается в бесконечность, но в то же время он имеет герметически замкнутый характер /.../" [там же].

В принципе, о том же говорится и у других исследователей, например у М.Бахтина:

"В каждом высказывании - от однословной бытовой реплики до больших, сложных произведений науки или литературы - мы охватываем, понимаем, ощущаем речевой замысел или речевую волю говорящего, определяющую целое высказывания, его объем и его границы. Мы представляем себе, что хочет сказать говорящий, и этим речевым замыслом, этой речевой волей (как мы ее понимаем) мы и измеряем завершенность высказывания" [5, с. 447].

Текстуальные рамки отличаются размытостью и подвижностью: у говорящего субъекта нет четкого и устойчивого понимания того, какие элементы являются "текстами". Тем более, что каждый такой элемент текста вписывается в рамки более протяженного текстуального целого, а то, в свою очередь, - в рамки некоторого еще более крупномасштабного целого. У говорящего нет представления и о количестве рамок, и о существовании между ними четкой иерархии. Различные рамки, накладываясь одна на другую (или просвечивая одна сквозь другую) самым беспорядочным образом, то выдвигаясь на передний план, то проглядывая в отдаленной перспективе, "образуют многосоставную и многомерную совокупность. Однако в каждый момент презумпция текстуальной рамки присутствует в качестве интегрирующей силы, позволяющей посмотреть на какой-то отрезок непрерывного потока языковых впечатлений как на коммуникативный артефакт, подлежащий осмысливанию"" [7, с. 325].

Каким же может быть решение "конструктивно-деконструктивного" вопроса? Один из путей описан Г.Косиковым во вступительной статье к работам Р.Барта: "Но если вся цивилизация, все мышление европейского Нового времени самим своим существованием обязаны принципу "центрации", то где - в рамках этой цивилизации - может (и может ли?) найти прибежище децентрирующая семиотическая практика? На этот вопрос попыталась ответить Ю. Кристева, проведя разграничение между понятиями "гено-текста" и "фено-текста".

Фено-текст, по Кристевой, есть готовый, твердый, иерархически организованный, структурированный семиотический продукт, обладающий вполне устойчивым смыслом. "Фено-тексты" - это реально существующие фразы естественного языка, это различные типы дискурса, это любые словесные произведения, воплощающие определенную субъективную интенцию и выполняющие инструментальную функцию: они предназначены для прямого воздействия на партнеров по коммуникации. Структурная семиотика как раз и занимается формализацией, классификацией и т.п. систем, образованных фено-текстами. Фено-текст, однако,- это всего лишь авансцена семиотического объекта; за ним скрывается "вторая сцена", где происходит интенсивная семиотическая работа по производству фено-текстового смысла. Эту "вторую сцену" Ю. Кристева и назвала гено-текстом. Гено-текст - это суверенное царство "различения", где нет центра и периферии, нет субъектности, нет коммуникативного задания; это неструктурированная смысловая множественность, обретающая структурную упорядоченность лишь на уровне фено-текста, это своеобразный "культурный раствор", кристаллизирующийся в фено-тексте. Бартовское понятие "произведение" в целом соответствует "фено-тексту" у Кристевой, а "текст" - кристевскому "гено-тексту" [2 а, с. 38].

Сущность подобного рода явления может быть описана и в несколько других терминах (и у других исследователей, и у самих Барта с Кристевой): "композиционно завершенная форма" и "структурная законченность" ("вся идеологическая работа предстает в форме высказывания композиционно завершенной (compositionally completed). Эту завершенность следует отличать от структурной законченности предмета как законченного продукта, каким наша культура его потребляет, отказываясь читать процесс его производства" (Kristeva J. Desire in Language: A Semiotic Approach to Literature and Art, New York: Columbia University Press, 1980, с. 55 [цит. по: 7, с. 326]); "бесконечность" и "структурированность" ["Ми починаємо бачити (завдяки іншим наукам), що дослідження повинно поступово вдаватися до сполучення двох ідей, які тривалий час вважали несумісними: ідея структури та ідея нескінченності комбінацій. Примирення цих двох постулатів потрібне тому, що мова, яку ми збираємось глибше вивчити, є і нескінченною, і структурованою" (Барт [4, с. 387]); "неограниченная, но не безграничная интерпретация" ("Стремление найти "диалектическое" равновесие "между открытостью и формой, инициативой интерпретатора и давлением контекста" характеризует подход к тексту Эко; Эко стремится представить процесс осмысливания текста таким образом, который допускал бы "неограниченную, но никоим образом не безграничную" (indefinite but by no means infinite) интерпретацию. (Umberto Eco, The Limits of Interpretation, Blomington & Indianapolis: Indiana University Press, 1990, стр. 21 [цит. по: 7, с. 329]); "целостный и законченный продукт языковой деятельности" - "аккумулятор движущегося во времени континуума культурного опыта и культурной памяти" (Б.Гаспаров) и др.

Б.Гаспаров замечает интересную закономерность: "Чем больше компонентов вовлекается в процессы смысловой индукции данного текста - тем богаче и многостороннее оказывается сетка их взаимодействий /.../. Внесение все новых элементов не размывает границы текста, а, напротив, увеличивает число и интенсивность ассоциативных связей внутри текста и тем самым утверждает его целостность. Чем более повышается "давление" смыслов, спрессованных в герметической рамке текста, - тем более мощно текст заявляет о себе как о единстве, в котором весь этот материал конденсируется и переплавляется".

И.Арнольд объясняет это с точки зрения процесса коммуникации: "... мы можем быть уверены, что в распоряжении читателя есть некоторая вероятностная модель языка, которая дает ему представление о некоторой средней норме для данного типа текста и позволяет заметить отклонения от нее. Поскольку при отклонении от нормы процесс понимания несколько замедляется, отклонение оказывается заметным. /.../ С точки зрения процесса коммуникации здесь можно говорить об изменении кода, обусловленном характером и задачами сообщения, поскольку код - система адаптивная. Сообщение воздействует на код, и от этого код не перестает быть кодом, а сообщение - сообщением. Но коду придается помехоустойчивость, и сообщение оказывается защищенным от искажения при декодировании. Следует подчеркнуть, что отклонения от нормы не являются вполне свободными: на них обязательно накладываются некоторые ограничения; в запретах тоже можно обнаружить систему, присутствие которой необходимо, чтобы сообщение было понятным" [1, с. 60]. Об этом же - применительно к "языковому существованию" - говорит и Б.Гаспаров: "Однако отрицание детерминированности и безличной кодифицированности смыслового процесса не означает, что этот процесс полностью произволен и случаен в своем течении и результатах. Субъект не просто погружает свое или чужое сообщение в поток своего сознания: он постоянно поверяет то впечатление, которое у него самого и у партнеров оставляют результаты этого процесса. Насколько результат этих субъективных мыслительных усилий оказался имеющим смысл для данного субъекта, то есть создал удовлетворительный баланс между тем, что им "ожидалось" от этого сообщения, и тем, что в нем оказалось "новым"? насколько может он рассчитывать на то, что этот результат окажется осмысленным также и для тех, кого он представляет себе как своих партнеров, соучастников, "попутчиков" в отношении к данному сообщению, и вызовет с их стороны приносящую удовлетворение реакцию? Эти соображения и заботы постоянно напоминают о себе, заставляя вылавливать в броуновском движении языковой мысли по возможности "удачные" ходы и блокировать, сознательно или бессознательно, такие, которые почему-либо показались неудовлетворительными. Игнорировать эти постоянные усилия говорящих направить процесс смысловой индукции куда-то в желаемую сторону (каким бы неясным и все время изменяющимся ни было само понимание ими того, какое направление является для них "желаемым") было бы так же неразумно, как и считать, что этот процесс предопределен объективно заданными правилами" [7, с. 329]. Как частный случай этой особенности коммуникативного процесса можно рассматривать толкование М.Ямпольским (который идет вслед за Л.Женни) цитаты: "Возникающие в тексте аномалии, блокирующие его развитие, вынуждают к интертекстуальному чтению. Это связано с тем, что всякий "нормальный" нарративный текст обладает определенной внутренней логикой. Эта логика мотивирует наличие тех или иных фрагментов внутри текста. В том же случае, когда фрагмент не может получить достаточно весомой мотивировки из логики повествования, он и превращается в аномалию, которая для своей мотивировки вынуждает читателя искать иной логики, иного объяснения, чем то, что можно извлечь из самого текста. И поиск этой логики направляется вне текста, в интертекстуальное пространство" [8, с. 60].

Библиографическая справка

1. Арнольд И.В. Стилистика современного английского языка (Стилистика декодирования). - Л.: Просвещение, 1981.

2. Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. – М.: Издательская группа "Прогресс", "Универс", 1994.

2 а. Косиков Г. Ролан Барт – семиолог, литературовед // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. – М.: Издательская группа "Прогресс", "Универс", 1994.

3. Барт Р. S/Z. - М.: РИК "Культура", Изд-во "Ad Marginem", 1994.

4. Барт Р. Текстуальний аналіз "Вальдемара" Е.По. - У кн.: Слово. Знак. Дискурс. Антологія світової літературно-критичної думки ХХ ст. / За ред. М.Зубрицької. - Львів: Літопис, 1996.

5. Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. - М.: Художественная литература, 1986.

6. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. - М.: Искусство, 1979.

7. Гаспаров Б.М. Язык. Память. Образ. Лингвистика языкового существования. - М.: Новое Литературное Обозрение, 1996.

8. Греймас А.Ж., Курте Ж. Семиотика. Объяснительный словарь. - В кн.: Семиотика / Сост., вст. ст. и общ. ред. Ю.С.Степанова. - М.: Радуга, 1983.

9. Дерріда Ж. Структура, знак і гра у дискурсі гуманітарних наук. - У кн.: Слово. Знак. Дискурс. Антологія світової літературно-критичної думки ХХ ст. / За ред. М.Зубрицької. - Львів: Літопис, 1996.

10. Еко У. Реторика та ідеологія. У кн.: Слово. Знак. Дискурс. Антологія світової літературно-критичної думки ХХ ст. / За ред. М.Зубрицької. - Львів: Літопис, 1996.

11. Культурология. ХХ век. Словарь. - СПб.: Университетская книга, 1997.

12. Лахман Р. Ценностные аспекты семиотики культуры/семиотики текста Юрия Лотмана. - В кн.: Лотмановский сборник. Т.1. / Ред.-сост. Е.В.Пермяков. - М.: Ид-во "ИЦ-Гарант", 1995.

13. Лотман М.Ю. За текстом: Заметки о философском фоне тартуской семиотики (Статья первая). - В кн.: Лотмановский сборник. Т. 1. -М.: Изд-во "ИЦ-Гарант", 1995.

14. Лотман Ю. Текст у тексті. - У кн.: Слово. Знак. Дискурс. Антологія світової літературно-критичної думки ХХ ст. / За ред. М.Зубрицької. - Львів: Літопис, 1996.

15. Плюханова М.Б. Исследования Ю.М.Лотмана по древнерусской литературе и ХVIII веку. - В кн.: Лотмановский сборник. Т.1. / Ред.-сост. Е.В.Пермяков. - М.: Ид-во "ИЦ-Гарант", 1995.

16. Семиотика / Сост., вст. ст. и общ. ред. Ю.С.Степанова. - М.: Радуга, 1983.

17. Слово. Знак. Дискурс. Антологія світової літературно-критичної думки ХХ ст. / За ред. М.Зубрицької. - Львів: Літопис, 1996.

18. Ямпольский М.Б. Память Тиресия. Интертекстуальность и кинематограф. М.: РИК "Культура", 1993.

 

Тамара Борисова