Юлия Вишницкая. Мифологемы Александра Блока в русском этнокультурном пространстве

Юлия Васильевна Вишницкая
МИФОЛОГЕМЫ АЛЕКСАНДРА БЛОКА В РУССКОМ ЭТНОКУЛЬТУРНОМ ПРОСТРАНСТВЕ
Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Раздел 2. Часть 2. Мифологемы, актуализирующие "путь"
§ 3. Мифологемы – онтологические медиаторы между мирами
3.1 Бытие мифологемы "книга"
Сама по себе вещь, если она не обладает "некой иной, скрытой реальностью" [176: 308], теряет свою сущность космической, сотворимой и творящей вещи, "pаспадается", превращаясь в "просто предмет", привязанный к действительности. "Книга" в этом случае вступает в ряд обыденных, привычных предметов.
Все прошло. Ничего не вернешь.
Только стены, да книги, да дни.
Милый друг мой, привычны они (III-282), –
и оценивается в ярко негативных эмоционально-экспрессивных формах как: "рыночный хлам" (VI-33), "неряшливые и бесформенные записки" (VI-34, см. также III-50). В подобных контекстах "книга" "свертывает" обыденно-реалистическую синтагму жизни "здесь и теперь" в своеобразный текст эмблематического характера: книга в быту – эмблема этого быта, отличающаяся абсолютной ауторефлективностью: функциональность тождественна ее содержанию. Так, книга как эмблематическая реалия быта обращена к статичности (в негативном смысле) и замкнутости артефакта на самом себе: она креативно ограничена: не способна ни возобновлять, ни порождать информационно-эстетический экскурс.
Художественно-эстетический же концепт способен превращать книгу-бытореалию в "концепт жизненного текста". "Освобожденные и отшлифованные рукою мастера (мастера жизни, конечно), они могли бы заблестеть в венце новой культуры. Такова ценность всякого искреннего человеческого документа" (VI-37). Здесь проявляется принцип развертывания "прапереживаний", "прасобытий" и прочих составляющих "пратекста" в жизнь как индивидуальный текст. "Книга" субъективируется, метонимически распадаясь на "страницы" – мгновения ("мысли и мечты"):
Одной тебе, тебе одной,
Любви и счастья царице.
Тебе прекрасной, молодой
Все жизни лучшие страницы! (I-327, см. I-399, 441).
Не случайно эта "деконструкция" порождает вереницу нескончаемых преображений "всех устоявшихся пространственных и временных форм в органически-пульсирующие, подчиненные внутреннему переживанию пространства и времени образования" [255: 308]. Так появляется мифопоэтическая рифма "миги – книги'', которая, во-первых, "увеличивает" мгновение (вернее, инкарнирует вечное в мгновении внутреннего переживания). Характерно, что в данных контекстах мгновение переживается трепетно, бережно; экспрессивная маркированность объективируется соответствующими лексемами ("робкий", "улыбаться" и пр.), которые подчеркивают уникальность, неповторимость мгновений:
Лягу, робкий, улыбаясь мигу,
И один вкусив последний хлеб,
Загляжусь в таинственную книгу
Совершившихся судеб(I-292, I-202, 226).
Но мгновения выполняют не только функции показателей экспрессивности, "стимулов к сопереживанию", они не только повышают ценность предмета описания [здесь – жизни – Ю.В.]" [285: 129]. Миги являются обозначением кратчайших единиц онтологического, "первозданного времени" [285: 129], т.е. инобытийного текста. Следовательно, и это, во-вторых, – рифма "миги – книги" реализует мифопоэтическую программу "тайного текста": и миги, и книги – весть из сферы безмерности, из мира, который явлен как тайна, как инобытие. Так репрезентируется онтологическая идея таинственной книги, а значит идея онтологического пространства и времени:
Но всегда, считая миги,
Знал – изменится она.
На страницах тайной книги
Видел те же письмена (I-226).
Итак, концепт "тайны" эксплицирован как "тайной книгой", так и "письменами".
"Письмена" представляют некое законченное, свершившееся, незыблемое бытие: "начертаны святые письмена" (I-148). Отсюда – "книга Совершившихся судеб" (I-292). Отсюда – книга как концептуальный аниматический локус: центр человеческой души и центр Вселенского знания:
Безрадостные всходят семена.
Холодный ветер бьется в голых прутьях.
В моей душе открылись письмена.
Я их таю – в селеньях, на распутьях (I-217, см. далее там же; см. еще: I-368).
Локусно-аниматический характер "книги" диктует и соответствующий хронотопический фон "чтения письмена": время обращено к будущему ("призыв к неизвестной надежде"), пространство кристаллизуется в "тишине" (см. I-359).
Именно реализуя программу "тайного текста", "книга" концентрирует в себе концепт инобытия, который отражает микро- и макрокосмическую метафору "книга-мир". Показательно, что последняя соотнесена с мифологемой пути – вечного поиска:
О легендах, о сказках, о мигах:
Я искал до скончания дней
В запыленных, зачитанных книгах
Сокровенную сказку о Ней (I-521).
В-третьих, рифма "миги – книги" актуализирует предшествующий жизненный текст, то есть прошедшее: в то время, как онтологическая идея книги – "тайны" проецирует будущее (возможно вещное) и сакрализует настоящее (в котором хранится, помнится миг), концепт "забвения былого" "приковывает" мгновение к мифологизированному прошлому, в котором бессмысленны, мучительны воспоминания:
Убегаю в прошедшие миги,
Закрываю от страха глаза,
На листах холодеющей книги –
Золотая девичья коса (I-236).
Символика несвободы подчеркивается рядом экспликаторов с этим же значением: "бремя", "тяжелы", "мои цепи, думы и книги^" (I-318). Не случайно в этом контексте появляется символика обмана, декодирующая онтологический текст, в котором "миг" превращается в "застывший, замерзший, кристаллический, сверкающий драгоценный камень, который в своей абстрактности репрезентирует как наивысшую концентрацию, так и отверженность от жизни и чувства" [255: 408]:
... И мне смешно, что я поэт...
Устал я верить жалким книгам
Таких же розовых глупцов!
Проклятье снам! Проклятье мигам
Моих пророческих стихов! (I-281).
Парадигматизация книг, т.е. "разложение" их на "сны" и "миги", концептуально уравновешивает последние именно в иллюзорности, в фиктивности, в "пассивной интранзитивности" [256: 254] как следах воспоминаний об исчезнувшей действительности.
Взаимозаменяемость состояний сна и смерти, обращенная к гностическому мотиву земного бытия как "дурмана, сна, опьянения", моделирует парадигму "диаволистических книг", которая негативно деструктурирует сферу ценностей:
Зарыться бы в свежем бурьяне,
Забыться бы сном навсегда!
Молчите, проклятые книги!
Я вас не писал никогда! (III-126).
Негативная ценность "мига " в парадигме жизни – сна – смерти нейтрализуется в образе Священной книги:
Мы вместе ждали смерти или сна.
Томительные проходили миги.
Вдруг ветерком пахнуло из окна,
Зашевелился лист Священной книги (I-202),
которая символизирует жизнь, возвращение, свободу, открытость.
Так реконструируется онтологическая сфера "книги": книга – вещает то, что под силу лишь одному "волшебному зеркалу", она – символ полного знания, не имеющего пространственно-временных границ:
Царица сложила заставки –
Буквы из красной позолоты.
Зажигая красные лампадки,
Молилась Богородице кроткой.
Протекали над книгой Голубиной
Синие ночи царицы.
А к царевне с вышки голубиной
Прилетали белые птицы.
Царевна румяней царицы –
Царицы ищущей смысла.
В книге на каждой странице
Золотые да красные числа (I-249).
"В этих книгах записаны <...> пропозиции, которые истинны, или будут истинны в определенный момент, также записанный в книге" [87: 14]. Концепт "книги бытия" согласуется с семантикой возможных, сомкнутых миров: панхронотопичного бытия и мира теистического верха: время и пространство – размыты, неразличимы, неограниченны (ср. эксплицитные формы неотчетливого хронотопа):
И он идет из дымной дали;
И ангелы с мечами с ним,
Такой, как в книгах мы читали,
Скучая и не веря им (III-34).
Креативно-гносеологический аспект бытия делает книгу вещей: в ней – предначертано возможное, в ней – свершившееся будущее, то ("та страница"), что "пропустить не смели" (I-527):
Все свершилось по писаньям (III-48).
Вещая книга актуализирует предзаданный, запрограммированный заранее текст. И поэтому ее можно считать богоравной творящей вещью-текстом. Вещая книга не закреплена за определенной частью пространственной вертикали: "земная " она или "небесная" (см. V-115), не имеет значения, важна та теургическая, сакральная информация, которая помогает идти и находить: "Паж ищет ее столько столетий, но он не прочел тех книг, которые прочел я. Поэтому он, глупый, всё еще бегает по саду, у него губы дрожат от страсти и досады...
Никогда он ее не найдет. Разве можно найти там, где все так увлажнено пышно, где земля исчерпана, и все в каком-то небесном расцвете и вечном разделении"... (V-88).
Книга способна стать своеобразным мессией, указывающим путь.
Медиально-теургическая программа книги как сакрального, пророческого артефакта решается в блоковском макротексте:
Открой мои книги; там сказано все, что свершится,
Да, я был пророком, пока сердце молилось, –
Молилось и пело тебя. Но ведь ты не царица (III-46), –
в котором символически излагается "теургический прамиф" об Ожидании, Встрече с Мировой Душой, когда "бушует снежная весна" (III-231), и о расщеплении бытия на осколки – "миги", способные или застывать в воспоминаниях несвершившихся мгновений, или порождать ирреальные миры, как, скажем, мир теней, где все – лишь след и эхо, где все состояния – лишь отзвуки и намеки на истинные чувства и переживания. Обособленность, опосредованность общения с миром теней через зеркало усугубляет его акоммуникативность, его антирефлексивность: уже недоступно чтение, возможно лишь перелистывание книги, лишь – поверхностное прикосновение ("впивание"), лишь – "извне-овладение", а не глубинное соприкосновение с ее сущностью (с сакральным знанием):
Вновь причастись души неистовой,
И яд, и боль, и сладость пей,
И тихо книгу перелистывай,
Впиваясь в зеркало теней (III-139).
Книга, таким образом, проектирует концептосферу недостижимого микрокосмического текста – зеркала – тени, который – пускай опосредованно, т.е. отражательно, – но все же объясняет макрокосмический пратекст (объективированный здесь состояниями "ожидания – встречи": овладение и в то же время невозможность (I-202), символизирующие жизнь, возвращение, свободу, открытость соединений с Ней – "разлука" как боль, сладость и отрава одновременно).
Итак, концептосфера книги обращена к идее "вечного возвращения", к идее примирения "времени" (книга как "жизненный документ"; биографический аспект) и к " вечности" (вещая книга, Святые письмена). Эта идея развивается в контекстах "анамнезиса и метемпсихоза" [см. об этом 97: 73-86]. Метемпсихоз как личная судьба воплощается в концепте "миги-книги" в качестве воспоминаний, припоминаний, которые задают программу "тайного текста" и моделируют аниматический локус. Кроме того, мотивируются инобытийные воплощения книги в парадигмах снов, обманов и теней. Так, хронотопический возврат ("не сейчас и не здесь"; а "тогда" и "там") реализован в онтологическом контексте (моделируется картина мира с доминантными микро- и макрокосмическими локусами) и в личностном (через состояния памяти и душу героя).
Итак, личное познание книги бытия (по сути – перечитывание, возобновление в памяти через реконструкцию "мгновений^") – метемпсихоз, путь познания как личное воспоминание – так или иначе входит в сферу культурной памяти. Креативная память актуализирует возможные миры и воскрешает былое и будущее. А.Блок вполне определенно говорит об анамнезисе как творческой установке и стимуле художественного историзма: "Уходит человек или целая группа людей – и остается воспоминание. Это вовсе не память об их делах, творениях, подвигах, а совсем другое – потребное только для художника. Я говорю об этом именно – художественном анамнезисе" (IХ-288). Если "первые схемы, чертежи, контуры" пьесы "художник делает напряженно, лихорадочно... собираясь в один нервный клубок, – все это ... внеисторично. Только в следующей стадии, когда художник ... дает себе волю, – присматриваться, прислушиваться, вспоминать, выбирать, – пришла на помощь эпоха" (IV-531, 527). В анамнезисе реконструируется культурологический миф о книге – сакральном тексте (пророческом, теургическом, книге – креаторе и медиаторе) (см. символический пласт данной мифологемы) и книге – инобытийном хронотопе, в котором разомкнуто-сомкнуты временные и пространственные вертикали и декодируется мифологема "пути" – поиска, а значит – активного элемента созидания, сотворения бытия. Итак, мифологема "книга" представляет собой один из способов достижения центра пути, один из атрибутов Идущего и Ищущего.
Читать дальше
К оглавлению
Библиографическая справка

© Вишницкая Юлия Васильевна. Мифологемы Александра Блока в русском этнокультурном пространстве
Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук. – Киев, 2003. Институт языковедения имени А.А.Потебни Национальной академии наук Украины. Научный руководитель - Озерова Нина Григорьевна, доктор филологических наук, профессор

При оформлении страницы использован фрагмент работы Эдуарда Берн-Джонса "Принц вступает в заросли шиповника"
Репродукция взята с сайта www.elibron.com