"СЛАЩЕ ПЕНЬЯ ИТАЛЬЯНСКОЙ РЕЧИ..."

(некоторые размышления по поводу работы Лидии Гинзбург "Поэтика Мандельштама" [1])

Цель этих заметок - не рецензировать работу Л.Гинзбург, а попытаться выразить впечатление от нее и домыслить (довести до логического завершения, развить) те положения, которые являются наиболее продуктивными; прорисовать намеченное пунктиром или, получив толчок, сделать шаг в новые пределы необъятной поэзии О.Мандельштама.

Один из таких домысливаемых вопросов - вопрос о постоянном интересе к определенным пластам мировой культуры, в частности, к культуре античной (греко-римской) и русской. Этот постоянный интерес есть свидетельство историзма Мандельштама как одной из самых характерных черт его поэтического мышления. Попытаемся определить природу этого историзма. Определив ее, мы сумеем установить источник и восстановить цепь историко-культурных ассоциаций в стихах Мандельштама, что принципиально важно для понимания его поэтики в целом.

Может показаться совершенно неожиданной (неожиданность, граничащая с крамолой и откровением) мысль А. Гладкова, изложенная им в книге "Поздние вечера":

"Мандельштам выводил генеалогию Ахматовой из большого русского психологического романа. Если поискать подобного рода сравнение для его стихов, то первым приходит на ум Герцен. Ни у кого другого нет такой способности к сверкающим ассоциативным столкновениям, такого чувственного весомо-грубо-зримого ощущения явлений духовной культуры, такого живого, пульсирующего здоровой, разночинской кровью историзма" [2].

Герцен и Мандельштам, действительно, отличаются обостренным чувством истории, хотя и в разных сферах литературной деятельности: публицистика, мемуаристика (Герцен), уже по своему жанру предполагающие историзм, и вневременная поэзия (Мандельштам).

Но если герценовский историзм - это историзм социально-культурный и научно достоверный, помноженный на историзм личный ("я" в эпохе), то историзм Мандельштама - это "чутье" на эпоху, по характеру своему интуитивное.

Естествен в таком случае вопрос о широте историко-культурных познаний поэта, вернее, об их специфике. Мандельштам - не "поэт-эрудит" брюсовского толка, это поэт не знаний, а представлений. Поэтому источник его историзма - не знание эпохи и культуры (знание - вживание "до галлюцинаций", если вспомнить А.Н.Толстого), а общекультурное представление о них. Мандельштаму свойственно не точное и глубокое знание античности, а точное чутье на античность, знание ее в трансформированных вариантах всех последующих эпох и культур, например, Возрождения, эпохи классицизма, русский послепетровской культуры. Это знание не самой темы (если использовать аналогию с музыкой), а ее вариаций. Тогда, воссоздавая ход поэтически достоверного воспроизведения эпохи, позволительно говорить о восстановлении темы по ее вариациям. И восстановление это успешнее осуществлялось благодаря тому чутью, о котором говорилось ранее. Историческое чутье составляло завершенную, точную, наполненную именно тем "воздухом" именно той эпохи картину, преображая и устанавливая в нужной связи мелочи, безделушки эпохи, которые делают "отрезок времени" эпохой и сохраняют ее для будущего (говорим: "осколок времени").

Свидетельствуют об этом историко-культурные несообразности, обнаруженные Лидией Гинзбург, а также воспоминания о поэте И.Одоевцевой в книге "На берегах Невы". Правда, известны воспоминания А.Ахматовой, доказывающие обратное:

"После сравнительно долгого перерыва я встретилась с Мандельштамами после их последнего крымского лета в 1933 году, когда О.Э. приехал выступить в Ленинграде. Они остановились в Европейской гостинице. Осип весь горел Дантом: он только что выучил итальянский язык. Читал "Божественную комедию" днем и ночью" [3]. Необходимо учитывать также глубоко научный труд О.Мандельштама "Разговор о Данте". Однако у той же Ахматовой находим: "В 1920 году Мандельштам увидел Петербург - как полу-Венецию, полутеатр"[4].

Поэтому здесь можно говорить о преобразующей силе исторического воображения поэта, действующего по принципу: от узнавания-угадывания к поэтическому прозрению.

В этом отношении интересно проанализировать, как взаимодействуют в его поэзии русская культура и античная (преобразующая и преобразуемая).

Взаимодействие античности и русской культуры у Мандельштама подобно взаимодействию ампира вообще и ампира в России. Ампир, повторявший принципы и формы архитектуры древнего мира, призванный стать достойным обрамлением блестящей наполеоновской империи, был преобразован русскими зодчими, одомашнен и приспособлен к укладу русской жизни, чему служат свидетельством сооружения, признанные образцами "московского ампира": "В ХVIII-ХIХ веках создаются произведения и типы, соединяющие русскую избу с ампирным особняком, бревно традиционного сруба - с классической колонной, двускатную кровлю той же избы - с античным фронтоном, народную резьбу по дереву - с пластикой архитектурного рельефа" [5].

Какова же античность у О.Мандельштама? Она у него "озеровско-батюшковско-катенинско-жуковского" толка, то есть по-русски трансформированная, так как включает элементы подлинной античной культуры, элементы античности, преобразованной культурой французской эпохи Людовика Четырнадцатого, и элементы того, что получило название ампира.

Попробуем же проследить, как Мандельштам восстанавливает "тему" по ее "вариациям". Цель нашего анализа - доказать, что античность у Мандельштама именно трансформированная, "опосредованная". Мы выбрали несколько стихотворений О.Мандельштама, где упоминаются имена или понятия из античной культуры. Первое из них - "Чуть мерцает призрачная сцена...":

Чуть мерцает призрачная сцена,

Хоры слабые теней,

Захлестнула шелком Мельпомена

Окна храмины своей.

Черным табором стоят кареты,

На дворе мороз трещит,

Все космато - люди и предметы,

И горячий снег хрустит.

 

Понемногу челядь разбирает

Шуб медвежьих вороха,

В суматохе бабочка летает,

Розу кутают в меха.

Модной пестряди кружки и мошки,

Театральный легкий жар,

А на улице мигают плошки

И тяжелый валит пар.

 

Кучера измаялись от крика,

И храпит и дышит тьма.

Ничего, голубка Эвридика,

Что у нас студеная зима.

Слаще пенья итальянской речи

Для меня родной язык,

Ибо в нем таинственно лепечет

Чужеземных арф родник.

 

Пахнет дымом бедная овчина.

От сугробов улица черна.

Из блаженного, певучего притина

К нам летит бессмертная весна,

Чтобы вечно ария звучала:

"Ты вернешься на зеленые луга", -

И живая ласточка упала

На горячие снега.

В этом стихотворении миф об Эвридике помещен в театральную атмосферу Петербурга 50-х годов ХIХ века, о чем убедительно рассказывает Л.Гинзбург, восстанавливая все звенья сюжета стихотворения, навеянного действительными событиями (история итальянской певицы Бозио, простудившейся зимой в Петербурге и умершей от простуды). Однако и без обращения к внетекстовым сведениям ясно, что речь здесь идет не совсем о "той" Эвридике: автора "выдают" строки: "у нас студеная зима", "чтобы вечно ария звучала: "Ты вернешься на зеленые луга" (прямое указание на то, что речь идет об опере Глюка "Орфей и Эвридика"), наконец, в самой первой строке: "Чуть мерцает призрачная сцена...". Все это доказывает, что античный миф для Мандельштама существует не в своем первозданном виде, а в глюковской интерпретации, что поэтическим импульсом стал не овидиевский первоисточник, а его музыкально-литературные ассоциации: опера Глюка в постановке Вс.Мейерхольда и декорациях А.Головина на Мариинской сцене в 1911 году.

Еще одно стихотворение - "Вполоборота, о печаль...":

Вполоборота, о печаль,

На равнодушных поглядела.

Спадая с плеч, окаменела

Ложноклассическая шаль.

Зловещий голос - горький хмель -

Души расковывает недра:

Так - негодующая Федра -

Стояла некогда Рашель.

Здесь для нас важны строки: "Ложноклассическая шаль" (то есть уже стилизация) и "Так - негодующая Федра - Стояла некогда Рашель" (Федра - только через Рашель, знаменитую актрису, - и никак иначе).

И, наконец, "Я не увижу знаменитой "Федры"...":

Я не увижу знаменитой "Федры",

В старинном многоярусном театре,

С прокопченной высокой галереи,

При свете оплывающих свечей.

И равнодушен к суете актеров,

Сбирающих рукоплесканий жатву,

Я не услышу, обращенный к рампе,

Двойною рифмой оперенный стих:

"Как эти покрывала мне постылы..."

Думается, это стихотворение (вернее, его часть) не требует комментариев.

Такое развитие античной темы не соотносимо ни с контурными рисунками П.Пикассо к "Метаморфозам", очищенными от культурных напластований, ни с тем переосмыслением - осовремениванием ("дотягиванием" античных сюжетов до высоты накала современных страстей и проблем), которое свойственно драматургическим опытам Ануя и Жироду или кинематографическим работам Ж.Кокто.

Мандельштамовское опосредованное восприятие было своеобразным охранителем культуры, соединяло разные культурные пласты, восстанавливало "распадавшуюся связь времен".

Библиографическая справка

1. Гинзбург Л. Поэтика Осипа Мандельштама // Гинзбург Л. О старом и новом. - Л., 1982.

2. Гладков А. Поздние вечера. - М., 1986. - С.322.

3. Ахматова А. Тайны ремесла. - М.,1986. - С. 116.

4. Там же.

5. Аркин Д.Е. Архитектура русского классицизма // Аркин Д.Е. Образы архитектуры и образы культуры. - М., 1990.

Валерий Панасюк