ГУБЕРНАТОР ЕДЕТ К ТЕТЕ,

или

"Несколько вводных замечаний"

"к вопросу о" стиле научных исследований

"В пространстве научных исследований гуманитарные наиболее связаны с личностью автора. Академик А.С.Орлов однажды заметил, что исследователи невольно передают изучаемым ими писателям глубинные черты своего собственного характера. Эту мысль он пояснял сравнением: "Вот у Мейлаха, - говорил он, - все писатели осторожные, слова лишнего не скажут, все оглядываются, уточняют формулировки, а у Гуковского так и шастают, так и шастают". В этом ироническом замечании таится глубокая истина".

 (Ю.М.Лотман. "Двойной портрет. Томашевский и Гуковский")

Вспоминая о своих университетских преподавателях, Ю.М.Лотман писал:

"Надо помнить, что пришедшее на смену того литературоведения, корни которого уходили в эпоху символизма, литературоведение в годы победоносного шествия формального метода принципиально отказалось от глобальных идей и головокружительных обобщений. "Приличными" считались те исследования, заглавия которых начинались сакральной формулой: "К вопросу о..." или "Несколько вводных замечаний к проблеме". Такая установка была не только своего рода полемичной, но и содержала серьезные обоснования: из области тематики упомянутого Грибоедовым сочинения "Взгляд и нечто", потомки которого населили массовое литературоведение эпохи символизма, литературоведение вступило в период увлечения конкретными, строго обоснованными, но слишком частными разысканиями. Резко увеличился объем нового фактического материала, однако анализ явно обгонял синтез, гипотеза из неизбежного и плодотворного элемента науки перешла в сферу чего-то вненаучного и запрещенного для серьезного ученого" ("Двойной портрет. Томашевский и Гуковский". - Лотмановский сборник. Т.1. - М.: ИЦ-Гарант, 1995, с.56-57).

В статье "Тартуская школа 1960-х годов как семиотический феномен" Б.Гаспаров приводит заглавия некоторых работ, опубликованных во втором выпуске "Трудов по знаковым системам":

А.М.Пятигорский. Некоторые общие замечания о мифологии с точки зрения психолога; Б.Л.Огибенин. К вопросу о значении в языке и некоторых других моделирующих системах; Б.А.Успенский. Предварительные замечания к персонологической классификации; Т.В.Цивьян. К некоторым вопросам построения языка этикета; Д.М.Сегал. Опыт структурного описания мифа; И.А.Чернов. О структуре русского любовного заговора; В.Н.Топоров. К семиотике предсказаний у Светония; (...) целая группа авторов: Предварительное сообщение об опыте семиотического исследования речевого потока; А.М.Пятигорский. Некоторые общие замечания относительно рассмотрения текста как разновидности сигнала (Московско-тартуская семиотическая школа. История, воспоминания, размышления. - М.: Школа "Языки русской культуры", 1998, с.57-70).

Нынешняя ситуация в гуманитарной науке подробно анализируется Л.Д.Гудковым в статье "Массовая литература как проблема. Для кого? (Раздраженные заметки человека со стороны)". Применительно к нашей теме особенно важны два утверждения. Первое: "основным методическим приемом филологической работы становится аналогия - симулирование семантического параллелизма. ("Подбор параллельных мест к тексту", "интерпретация собранных мест, сплетение их в некий нарратив", "интерпретация собранных параллелей").

Действительно, если взглянуть на оглавления статей в литературоведческих сборниках, то добрая треть их будет содержать в своем названии соединяющее "и" (x + y), а другая треть - "как" (x как y)" (НЛО, № 22, 1997; цитируется по Интернету).

Второе: "Психологически (на уровне отдельного исследователя) литературоведческая деятельность, опирающаяся на аналогии и сравнительные интерпретации, связанные с ограничением индивидуальных смысловых усилий, вызывает определенный дискомфорт, ощущаемый как страх банальности (в обоих смыслах этого слова). Кардинальное отличие позитивной науки от филологической деятельности (с ее сверхзадачей демонстрации "высокого", "символического", "культурного") состоит в рационализации познания, которое Ф.-Х.Тенбрук назвал "процессом систематической тривиализации". Уже само понятийно строгое описание означает, что предмет научного объяснения упорядочивается в языке определенных схематизирующих генерализаций, доступных проверке, а значит - направленному применению. Познать, объяснить в этом случае - означает сделать доступным контролируемому повторению любым членом сообщества, что невозможно без разложения на простейшие аналитические элементы, являющиеся, в свою очередь, продуктом теоретических схематизаций. Но тривиализация "гасит" символический статус и ценность репрезентации. С другой стороны, именно отсутствие развитого и кумулятивного теоретического языка у филологии делает ее беспомощной перед тривиальными фактами повседневности - будничным языком, клишированной речью персонажей суб-, пара-, псевдо-, масс- и т.п. "литературы" [конец цитаты].

В самом деле: если посмотреть с этой точки зрения на большинство сколько-нибудь значительных книг, вышедших в последнее время, делается очевидной правота Л.Д.Гудкова.

Возьмем наугад. Вот оглавление книги Б.Парамонова "Конец стиля" (Санкт-Петербург: Алетейя; Москва: Аграф, 1997), наполовину состоящее из подмеченных Л.Д.Гудковым "и" и "как":

"Ной и хамы", "Пегасы и клопы", "Поэт как буржуа", "Аллан Блум и Вуди Аллен", "Пантеон: демократия как религиозная проблема", в том числе скрытые ("Моцарт в роли Сальери", "Американец Розанов". Налицо и "боязнь тривиальности", проявляющаяся в броских, парадоксальных названиях: "Губернатор едет к тете", "Русский человек как еврей", "Маркиз де Кюстин: интродукция к сексуальной истории коммунизма". Или, например, названия эссе в книге Александра Гениса "Вавилонская башня": "Конь в кармане", "Толпа робинзонов", "Письма из древней Греции", "Часы с кукушкой" и "Кукушка без часов". У Б.Парамонова, правда, есть и "сакральное" "к вопросу", но и оно подверглось "антитривиализации": статья называется "К вопросу о Смердякове".

Однако в случае с "боязнью тривиализации" на самом деле нет ничего страшного, просто перед нами еще одно доказательство зрелищецентристской переориентации культуры в ХХ веке (название должно быть таким, чтобы оно сразу привлекало внимание читателя, заинтриговывало его). Так, у Жолковского, по его собственной аттестации, "пред-пост-структуралиста" (а уж представителя этого теоретического направления в слабости методологии заподозрить никак не удастся), встречаем аналогичное: "Графоманство как прием (Лебядкин, Хлебников, Лимонов и другие)", "Зеркало и зазеркалье: Лев Толстой и Михаил Зощенко", "Попытки "Зависти" у Мандельштама и Булгакова", "Труп, любовь и культура", "О гении и злодействе, о бабе и всероссийском масштабе (Прогулки по Маяковскому" (названия взяты из оглавления книги А.Жолковского "Блуждающие сны и другие работы" (М.: Наука, Издат. фирма "Восточная литература", 1994).

Любопытна в этом отношении аннотация, помещенная на последней странице парамоновского труда:

"В книге "Конец стиля" собраны основные сочинения Бориса Парамонова - одного из самых оригинальных и острых мыслителей современности, блестящего стилиста. Парадоксальные эссе создают картину мира современного человека.

Чехов и Вуди Аллен, "еврейский вопрос", красота и мир, женская эмансипация, проблемы сексуальной ориентации, весь этот слой культуры поднимает и пристально рассматривает автор - мастер интеллектуального эпатажа". Последнее определение подтверждает основной принцип нашей эпохи: установку на сенсацию.

Гораздо страшнее другое.

 

"Одним из гибельных последствий глобального уничтожения научных школ в гуманитаристике ХХ века была утрата разнонаправленности научных поисков. Единомыслие в науке - показатель ее умирания. Научные разномнения оттачивают исследовательскую мысль, поэтому процветание науки связано, кроме прочих причин, с высокой человеческой культурой - основой толерантного отношения к чужим мнениям. Ничего нет гибельнее для науки той некультурности, которая выражается в формуле: "Кто не с нами, тот против нас". Перенесение в научную сферу тех понятий, которые могут быть оправданы в этической, религиозной или политической областях, то есть там, где доминирует вера, противопоказано пространству, вся жизнь в котором возможна лишь на основе сомнения и критицизма, поэтому научный и общественный прогресс далеко не всегда идут в ногу. Они сближаются в эпохи, когда исторические льдины начинают трещать, но еще прочно держатся на местах. В период ледохода их пути расходятся" (Ю.М.Лотман, цит. соч.).

Тамара Борисова

 

---

 

"Моя работа - это только слова, сказанные по определенному поводу и в определенном настроении, обладающие определенной жанровой и стилевой фактурой, носящие отпечаток моей личности, моих мыслей и опыта. Но это "только" - единственная доступная нам форма выражения и обмена мыслями; эти слова и есть "дело" нашей мысли, без которого, абстрактно, она попросту не существует - или существует лишь в качестве утопического (!) идеала.

Итак - говоря вполне (хотя, может быть, и не полностью) серьезно: я не верю в абстрактный идеал "науки" и научной истины как абсолютного, хотя и незримого мерила, с которым можно сверить (в качестве вторичной его "манифестации") всякое конкретное и живое высказывание. Мне представляется более важным и интересным тот простой факт, что этот идеал существует в головах людей, живущих в определенное время, в определенных культурных, социальных и житейских обстоятельствах, в окружении определенных вещей, других людей, своих и чужих, старых и новых текстов. Меняются все эти обстоятельства и люди вместе с ними - меняется (часто без того, чтобы они сами это сознавали) и абстрактный идеал, к воплощению которого они стремятся; сам акт воплощения, каждая его попытка, уже есть некое "новое обстоятельство", незаметным образом смещающее представление о том, что, собственно, подлежало воплощению.

Стремление завоевать это бесформенное в своей множественности движение людей и положений, поставить над ним, в качестве его идеальной проекции, твердые модели - это общее стремление, хотя и менявшееся сообразно с характером места, времени и творческих личностей, вдохновляло многие движения на протяжении первых двух третей этого века: и будетлян, и создателей космических симфоний и додекафонной гармонии, и авангардные теории фонемы, языкового знака, поэтического языка, и - многое другое. Все эти движения объединяло стремление не столько "высказаться" определенным образом и по определенным поводам, сколько дать кардинальное решение, подчиняющее своей категоризации материал, подлежащий освоению, - даже если для этого оказывается необходимым сначала препарировать этот материал так, чтобы он поддался соответствующей категоризации. Идея абстрактного семиотического кода (пусть самого сложного и неоднородного по составу), "манифестирующего" себя (пусть самым непрямым образом) в конкретных проявлениях культуры, кажется мне принадлежащей к этому семейству кардинально-упорядочивающих решений, и в этом своем качестве несущей печать определенного времени, места и обстоятельств. /.../

Наиболее ярким проявлением этого кардинального характера мысли модернистического века мне представляется ее диалектический дуализм: тотальное видение мира в поляризации "плюса" и "минуса", "формы и материала", "нашего" и "не-нашего", "истины" и "не-истины". Вот и в предложенных мне ответах прозвучала тема "дуального" происхождения семиотической школы - из слияния Московской (якобы по преимуществу лингвистической, структурно и синхронно ориентированной) и Петербургской (чуждой лингвистике, историко-культурной и историко-литературной) традиций. Помилуйте! Москва - город С.Соловьева, Ключевского, Шахматова (кто был Шахматов - лингвист формальной ориентации? филолог? историк культуры?); и не-лингвистический ПетербургБодуэна, Щербы, традиционный центр изучения и типологизации "экзотических" языков... А что делать с Харьковом как источником потебнианства? А что делать с традицией славянофильской филологической мысли, во многом опиравшейся на провинциальные университеты и издания (той самой "глубинки", которой в перспективе данного видения не находится достойного места), и с многим другим, имеющим к делу то или иное отношение? И уж с чем я категорически и резко не согласен - это с тем, что при такой дуальной модели Тарту оказывается - у одних авторов вполне определенным образом, у других все той же риторической силой вещей - как бы лишь местом слияния этих двух традиций: полдорогой не то из Петербурга в Москву, не то из Москвы в Петербург (мне эту идею приходилось не раз слышать и в устных высказываниях). Нет! - Эстония (которой я лично обязан многим) имеет самое прямое отношение к тому, ЧТО и КАК происходило на семиотических школах, и желание сказать об этом было одним из стимулов, побудивших меня написать статью".

 

Гаспаров Б.М. Почему я перестал быть структуралистом. - Московско-тартуская семиотическая школа. История, воспоминания, размышления. - М.: Школа "Языки русской культуры", 1998. - С.94-96.