ПОЭТ
Заурядное
происшествие: в четыре часа утра на Житной улице автомобиль
сбил с ног пьяную старуху и скрылся, развив бешеную скорость.
Молодому полицейскому чиновнику д-ру Мейзлику предстояло отыскать
это авто. Как известно, молодые полицейские чиновники относятся
к делам очень серьезно.
-
Гм… - сказал Мейзлик полицейскому номер 141. – Итак, вы увидели
в трехстах метрах от вас быстро удалявшийся автомобиль, а на
земле – распростертое тело. Что вы прежде всего сделали?
-
Прежде всего подбежал к пострадавшей, - начал полицейский, -
чтобы оказать ей первую помощь.
-
Сначала надо было заметить номер машины, проворчал Мейзлик,
- а потом уже заниматься этой бабой… Впрочем, и я, вероятно,
поступил бы так же, - добавил он, почесывая голову карандашом.
- Итак, номер машины вы не заметили. Ну, а другие приметы?
-
По-моему, - неуверенно сказал полицейский номер 141, - она была
темного цвета. Не то синяя, не то темно-красная. Из глушителя
валил дым, и ничего не было видно.
-
О, господи! – огорчился Мейзлик. – Ну, как же мне теперь найти
машину? Бегать от шофера к шоферу и спрашивать: “Это не вы переехали
старуху?” Как тут быть, скажите сами, любезнейший?
Полицейский
почтительно и равнодушно пожал плечами.
-
Осмелюсь доложить, у меня записан один свидетель. Но он тоже
ничего не знает. Он ждет рядом в комнате.
-
Введите его, - мрачно сказал Мейзлик, тщетно стараясь выудить
что-нибудь в куцем протоколе. – Фамилия и местожительство? –
машинально обратился он к вошедшему, не поднимая взгляда.
-
Кралик Ян – студент механического факультета, - отчетливо произнес
свидетель.
-
Вы были очевидцем того, как сегодня в четыре часа утра неизвестная
машина сбила Божену Махачкову?
-
Да. И я должен заявить, что виноват шофер. Судите сами, улица
была совершенно пуста, и если бы он сбавил ход на перекрестке…
-
Как далеко вы были от места происшествия? – прервал его Мейзлик.
-
В десяти шагах. Я провожал своего приятеля из… из кафе, и когда
мы проходили по Житной улице…
-
А кто такой ваш приятель? – снова прервал Мейзлик. – Он тут
у меня не значится.
-
Поэт Ярослав Нерад, - не без гордости ответил свидетель. – Но
от него вы ничего не добьетесь.
-
Это почему же? – нахмурился Мейзлик, не желая выпустить из рук
даже соломинку.
-
Потому, что он… у него… такая поэтическая натура. Когда произошел
несчастный случай, он расплакался, как ребенок, и побежал домой…
Итак, мы шли по Житной улице: вдруг откуда-то сзади выскочила
машина, мчавшаяся на предельной скорости…
-
Номер машины?
-
Извините, не заметил. Я обратил внимание лишь на бешеную скорость
и говорю себе – вот…
-
Какого типа была машина? – прервал его Мейзлик.
-
Четырехтактный двигатель внутреннего сгорания, - деловито ответил
студент-механик. – Но в марках я, понятно, не разбираюсь.
-
А какого цвета кузов? Кто сидел в машине? Открытая или лимузин?
-
Не знаю, смущенно ответил свидетель. – Цвет, кажется, черный.
Но, в общем, я не заметил, потому что, когда произошло несчастье,
я как раз обернулся к приятелю: “Смотри, говорю, каковы мерзавцы:
сбили человека и даже не остановились”.
-
Гм… - недовольно буркнул Мейзлик. – Это, конечно, естественная
реакция, но я бы предпочел, чтобы вы заметили номер машины.
Просто удивительно, до чего ненаблюдательны люди. Вам ясно,
что виноват шофер, вы правильно заключаете, что эти люди мерзавцы,
а на номер машины вы – ноль внимания. Рассуждать умеет каждый,
а вот по-деловому наблюдать окружающее… Благодарю вас, господин
Кралик, я вас больше не задерживаю.
Через
час полицейский номер 141 позвонил у дверей поэта Ярослава Нерада.
-
Дома, - ответила хозяйка квартиры. – Спит.
Разбуженный
поэт испуганно вытаращил заспанные глаза на полицейского. “Что
же я такого натворил?” – мелькнуло у него в голове.
Полицейскому
наконец удалось объяснить Нераду, зачем его вызывают в полицию.
-
Обязательно надо идти? – недоверчиво осведомился поэт. – Ведь
я все равно уже ничего не помню. Ночью я был немного…
-
Под мухой, - понимающе сказал полицейский. – Я знаю многих поэтов.
Прошу вас одеться. Я подожду.
По
дороге они разговаривали о кабаках, о жизни вообще, о небесных
знамениях и многих других вещах; только политике были чужды
оба. Так, в дружеской и поучительной беседе, они дошли до полиции.
-
Вы поэт Ярослав Нерад? – спросил Мейзлик. – Вы были очевидцем
того, как неизвестный автомобиль сбил Божену Махачкову?
-
Да, - вздохнул поэт.
-
Можете вы сказать, какая это была машина? Открытая, закрытая,
цвет, количество пассажиров, номер?
Поэт
усиленно размышлял.
-
Не знаю, - сказал он. – Я на это не обратил внимания.
-
Припомните какую-нибудь мелочь, подробность, - настаивал Мейзлик.
-
Да что вы! – искренне удивился Нерад. – Я никогда не замечаю
подробностей.
-
Что же вы вообще заметили, скажите, пожалуйста? – иронически
осведомился Мейзлик.
-
Так, общее настроение, - неопределенно ответил поэт. – Эту,
знаете ли, безлюдную улицу… длинную… предрассветную… И женская
фигура на земле… Постойте! – вдруг вскочил поэт. – Ведь я написал
об этом стихи, когда пришел домой.
Он
начал рыться в карманах, извлекая оттуда счета, конверты, измятые
клочки бумаги.
-
Это не то, и это не то… Ага, вот оно, кажется. – И он погрузился
в чтение строчек, написанных на оборотной стороне конверта.
-
Покажите мне, - снисходительно предложил Мейзлик.
-
Право, это не из лучших моих стихов, скромничал поэт. - Но если
хотите, я прочту.
Закатив
глаза, он начал декламировать нараспев:
Дома
в строю темнели сквозь ажур,
Рассвет
уже играл на мандолине.
Краснела
дева.
В
дальний Сингапур
Вы
уносились в гоночной машине.
Повержен
в пыль надломленный тюльпан.
Умолкла
страсть. Безволие… Забвенье.
О
шея лебедя!
О
грудь!
О
барабан и эти палочки – трагедии
знаменье!
-
Вот и все, - сказал поэт.
-
Извините, что все это значит? – спросил Мейзлик. – О чем тут,
собственно, речь?
-
Как о чем? О происшествии с машиной, - удивился поэт. – Разве
вам непонятно?
-
Не совсем, - критически изрек Мейзлик. – Как-то из всего этого
я не могу установить, что “июля пятнадцатого дня, в четыре часа
утра, на Житной улице автомобиль номер такой-то сбил с ног шестидесятилетнюю
нищенку Божену Махачкову, бывшую в нетрезвом виде. Пострадавшая
отправлена в городскую больницу и находится в тяжелом состоянии”.
Обо всех этих фактах в ваших стихах, насколько я мог заметить,
нет ни слова. Да-с.
-
Все это внешние факты, сырая действительность, - сказал поэт,
теребя себя за нос. – А поэзия – это внутренняя реальность.
Поэзия – это свободные сюрреалистические образы, рожденные в
подсознании поэта, понимаете? Это те зрительные и слуховые ассоциации,
которыми должен проникнуться читатель. И тогда он поймет, -
укоризненно закончил Нерад.
-
Скажите пожалуйста! – воскликнул Мейзлик. – Ну, ладно, дайте
мне этот ваш опус. Спасибо. Итак, что же тут говорится? Гм…
“Дома в строю темнели сквозь ажур…”. Почему в строю? Объясните-ка
это.
-
Житная улица, - безмятежно сказал поэт. – Два ряда домов. Понимаете?
-
А почему это не обозначает Национальный проспект? – скептически
осведомился Мейзлик.
-
Потому что Национальный проспект не такой прямой, - последовал
уверенный ответ.
-
Так, дальше: “Рассвет уже играл на мандолине…”. Допустим. “Краснела
дева…”. Извиняюсь, откуда же здесь дева?
-
Заря, - лаконически пояснил поэт.
-
Ах, прошу прощения. “В дальний Сингапур вы уносились в гоночной
машине”?
-
Так, видимо, был воспринят мной тот автомобиль, - объяснил поэт.
-
Он был гоночный?
-
Не знаю. Это лишь значит, что он бешено мчался. Словно спешил
на край света.
-
Ага, так. В Сингапур, например? Но почему именно в Сингапур,
боже мой?
Поэт
пожал плечами.
-
Не знаю, может быть, потому, что там живут малайцы.
-
А какое отношение имеют к этому малайцы? А?
Поэт
замялся.
-
Вероятно, машина была коричневого цвета, - задумчиво произнес
он. – Что-то коричневое там непременно было. Иначе откуда взялся
бы Сингапур?
-
Так, - сказал Мейзлик. – Другие свидетели говорили, что авто
было синее, темно-красное и черное. Кому же верить?
-
Мне, - сказал поэт. – Мой цвет приятнее для глаза.
-
“Повержен в пыль надломленный тюльпан”, - читал далее Мейзлик.
- “Надломленный тюльпан” - это, стало быть, пьяная побирушка?
-
Не мог же я о ней так написать! – с досадой сказал поэт. – Это
была женщина, вот и все. Понятно?
-
Ага. А это что: “О шея лебедя! О грудь! О барабан!”. Свободные
ассоциации?
-
Покажите, - сказал, наклонясь, поэт. – Гм… “О шея лебедя! О
грудь! О барабан и эти палочки…”. Что бы все это значило?
-
Вот и я то же самое спрашиваю, - не без язвительности заметил
полицейский чиновник.
-
Постойте, - размышлял Нерад. – Что-нибудь подсказало мне эти
образы… Скажите, вам не кажется, что двойка похожа на лебединую
шею? Взгляните.
И
он написал карандашом 2.
-
Ага! – уже не без интереса воскликнул Мейзлик. – Ну, а это:
“грудь”?
-
Да ведь это цифра три, она состоит из двух округлостей, не так
ли?
-
Остаются барабан и палочки! – взволнованно воскликнул полицейский
чиновник.
-
Барабан и палочки… - размышлял Нерад. – Барабан и палочки… Наверно,
это пятерка, а? Смотрите, - он написал цифру 5. – Нижний кружок
словно барабан, а над ним палочки.
-
Так, - сказал Мейзлик, выписывая на листке цифру 235. – Вы уверены,
что номер авто был двести тридцать пять?
-
Номер? Я не заметил никакого номера, - решительно возразил Нерад.
– Но что-то такое там было, иначе бы я так не написал. По-моему,
это самое удачное место? Как вы думаете?
Через
два дня Мейзлик зашел к Нераду. На этот раз поэт не спал. У
него сидела какая-то девица, и он тщетно пытался найти стул,
чтобы усадить полицейского чиновника.
-
Я на минутку, - сказал Мейзлик. – Зашел только сказать вам,
что это действительно было авто номер двести тридцать пять.
-
Какое авто? – изумился поэт.
-
“О шея лебедя! О грудь! О барабан и эти палочки”! – одним духом
выпалил Мейзлик. – И насчет Сингапура правильно. Авто было коричневое.
-
Ага! – вспомнил поэт. – Вот видите, что значит внутренняя реальность.
Хотите, я прочту вам два-три моих стихотворения? Теперь-то вы
их поймете.
-
В другой раз! – поспешил ответить полицейский чиновник. - Когда
у меня опять будет такой случай, ладно?
Карел
Чапек
При
оформлении страницы использован фрагмент работы Анри Руссо "Счастливый
квартет" (Адам и Ева)
Репродукция
взята с сайта www.elibron.com
Вернуться
к статье