СЕМЬЯ

(Детство актрисы)

ОГЛАВЛЕНИЕ

Дом № 70 (из жизни одной семьи)

Воспоминание о семье

На Троицкой, 70

Маруся

Шура

Мальчики Николай и Жорж

Мизинчик Танечка

Снова на Троицкой

Колокольный звон

Паньковка

Павлоград

ДОМ № 70

(из жизни одной семьи)

Наши предки были потомками Чингисхана. Кажется, прадед отца был татарин. Правду говорят: каждого русского хорошенько поскреби - непременно найдешь кусочек татарина!.. Далекое эхо татарского нашествия.

Приехали мои родные на Украину, в город на Днепре из далекого Оренбурга. Оренбург был тогда небольшим городишком с деревянными домиками. Очень часто в городе вспыхивали то тут, то там пожары, принося большие бедствия жителям и нередко делая людей бездомными, буквально нищими в течение нескольких минут. Пожары не раз оставляли моих родных без крова. Терпели они, терпели, но однажды их терпению все-таки пришел конец.

То был грандиозный пожар - стихийное бедствие! Вся улица объята пламенем. Огонь уничтожал все... Огненные языки мгновенно перебрасывались из одного двора в другой, сметая со своего пути все живое. Трещало сухое дерево. Черный зловещий дым огромными клубами поднимался к небу. Багрово-дымные облака повисли над улицей. Потоки горячего света били в глаза и ослепляли метелицей огненных искр. Едкая черная гарь сдавливала, душила горло, будто железными тисками. Тревожно бил колокол... Люди кричали, плакали дети, ревел скот... И все это бежало, спасаясь от огня, за город, в степь.

Бежали и наши родные с целой оравой вопящих от страха детей. Нашу бабушку, смертельно больную старуху, огонь безжалостно согнал с кровати. Она тоже пыталась бежать, потрясенная ужасом, глядя на объятые пламенем дома. Но ноги плохо слушались, подкашивались. Она падала, поднималась, снова падала, ползла, выбиваясь из сил и, не выдержав, свалилась мертвая в степи. Раскинув руки, она лежала в колючем чертополохе, а в широко открытых от ужаса остекленевших глазах отражалось кровавое зарево пожара.

И вот - жизнь начинается сначала! Семья Фоминых в городе Екатерины Великой - Екатеринославе. Детей - мал мала меньше... Снимать квартиру в центре мама отказалась. Трудно было бы справляться с детьми без двора, без сада, да еще терпеть иго чужой хозяйки. Решили строить собственный дом на окраине - с усадьбой, двором, площадкой для детских игр. Выбрали место на горе. Внизу открывалась панорама Днепра, а улица убегала в степной простор.

Степь весною покрывалась цветущим клевером, богородской травой, полынью и белой ромашкой... Вдали синел монастырский лес, белели стены и ворота монастыря. В праздничные дни звон колоколов монастырской церкви был слышен у нас во дворе...

Я родилась в знойный июльский день в палатке. Дом еще не успели достроить, вбивали последние гвозди.

Титулярный советник Гавриил Андреевич Фомин служил главным бухгалтером Акцизного управления под началом князя Урусова. Отец мой был талантливым человеком: всю жизнь он учился. Уже будучи семейным, выучил два языка, занимался самообразованием, писал статьи в газеты, журналы. Очень добрый, но вспыльчивый. Помню его лысым, огромного роста, с карими живыми глазами, черной бородкой клином и усами. У отца были очень красивые руки - белые крахмальные манжеты с запонками особенно подчеркивали красоту его рук. За обедом он всегда сидел в большом кресле и рассказывал нам разные интересные истории. Детей отец любил фанатично!

Помню, как однажды, уходя на работу, он попросил маму приготовить парадный ужин - в гости придут его сослуживцы. Мама целый день суетилась, готовила, жарила, пекла... К вечеру одела всех нас, сама причесалась, надела парадное платье... Явился папа, но почему-то один. Усадил всех за стол, поцеловал маму и сказал: - Вот, Танечка, мои самые дорогие гости - мои детки. Разве для них не стоило потрудиться, приготовить столько вкусных блюд и так красиво накрыть на стол?.. Мама сначала обиделась, потом начала смеяться. Вечер прошел чудесно! Танцевали, пели, читали стихи, играли, шутили...

Мы всегда выходили встречать папу на остановку трамвая, когда он возвращался с работы, а мама ждала его дома. Когда он приходил, мама непременно расспрашивала его о работе, о том, кого он видел из знакомых. А, получив ответ, обязательно добавляла: - А ты поздоровался?.. Раз папа вместо ответа надел шляпу и снова собрался уходить.

- Куда ты? - испуганно спрашивает мама.

- Иду поздороваться с Ивановым. Спасибо, ты мне напомнила...

Меня никогда не наказывали, я не допускала этого. Случилось раз - меня несправедливо поставили в угол. Я простояла целый день, прощенья так и не попросила. В углу и заснула, стоя на коленях. Сонную, меня уложили в кровать. А однажды крикнула и замахнулась на меня мама. Я так обиделась, что ушла из дому в лютый мороз, раздетая забралась на чердак в солому... До поздней ночи заставила волноваться весь дом, пока меня не обнаружили. После этого случая решили меня никогда не трогать.

Я нежно любила отца. Для меня был праздник, когда он брал меня к себе в кабинет. Я взбиралась с ногами к нему на диван, смотрела, как он пишет. Разрешал он мне играть с его чугунными лошадками из чернильного прибора. Отец считал, что меня непременно надо серьезно учить - и из меня может в будущем получиться "забавный человечек".

Мамочка, Татьяна Гаврииловна Фомина, славилась добротой и большим гостеприимством. Высокая, полная блондинка, всегда улыбающаяся, ходила дома в ситцевых халатиках с большими карманами и крылышками вместо рукавов. Я называла ее "мои крылышки". Не понимаю - как она умудрялась вести хозяйство, воспитывать семерых детей, систематически каждую неделю принимать гостей. Кроме того, каждый вечер к нам приходили пить чай мамины друзья - соседи. Чай пили из большого самовара. Всегда в изобилии были пироги - мама была большая мастерица печь пироги. Были фрукты, ягоды из сада, варенье. Пили чай то в столовой, то на верандах или в беседках. А когда выезжали к Днепру, тоже везли с собой самовар.

Но главным достоинством мамы было ее чуткое, внимательное отношение к людям, желание помочь человеку в горе. Двери нашего дома всегда были открыты для людей. Мамочка постоянно была вся в заботах, в хлопотах о детях. Я помню, как однажды после утомительного дня она собралась поехать в Английский клуб (был такой в центре города) поиграть в лото. Мама быстро надела черную большую шляпу, накинула на плечи черное манто и отправилась в клуб. В вестибюле клуба швейцар, снимая с нее пальто, смутился... Оказывается, она забыла надеть юбку и набросила манто прямо на "дассу". Дома все хохотали!..

А дом у нас получился на славу! Довольно большой, одноэтажный, крытый красивой черепицей. С улицы дом был обнесен зеленым забором. Около ворот - скамейка. Палисадник возле парадных дверей и три березки под окнами - любимые деревья мамочки. А во дворе рай и чудеса! Дворик с водопроводной колонкой, - мы поливали из шланга сад и огород. В саду беседки, дорожки вымощены кафелем, уютные уголки и различные сорта фруктовых деревьев, вплоть до персиков. За садом шел черный двор с сараями, погребами и чудесным флигелем - его мы в трудные времена сдавали в наем.

Двор весь в цветах. Кусты сирени, роз, жасмина, бульденежа, боярышника. На клумбах - ночные фиалки, душистый табак, левкои, резеда, петунья. Все это одуряюще пахло после поливки. В летние сумерки, когда на небе зажигались первые звездочки, мы - загорелая, босоногая команда - пьяные от степного воздуха, усталые после поливки усадьбы, усаживались на крыльце веранды. Пили парное молоко со свежим домашним хлебом и по очереди рассказывали выдуманные истории: каждый о своей звездочке. Мы верили, что у каждого человека есть своя звездочка-судьба!..

... Помню июнь 1910 года. Мне надели новенькое красное в белый горошек платьице с переброской. Была я тогда худенькой, подстриженной под мальчишку девчонкой с хитрыми, круглыми, как пуговицы, карими глазами. Дети играли на песочной площадке, огороженной заборчиком из зеленых досок. Мальчишки - это мои братья: Коля и Жоржик. Коля, лет восьми, сероглазый, с тонким носом и раздувающимися ноздрями. Очень умный и невероятно вспыльчивый! Когда злился, глаза у него становились зелеными, как у кошки... Мы его очень боялись. Жоржику было пять лет. Копия - я! Он на два года старше меня. Ласковый, добрый, живой и озорной. Мы с ним дружили, я его очень любила.

Мальчишки пытались меня покорять: судили за непокорность. Я же не сдавалась! Решили меня наказать. Устроили похороны. Зарыли меня в песок, а сверху положили ведро, чтобы вышел получше бугорок. Когда же не зарытым в песок осталось только мое лицо, мне сказали:

- Прощайся с жизнью, если не хочешь просить прощения!.. Я посмотрела на небо, на летящих птичек, но жалко мне стало только моего новенького красного платьица...

В этот драматический момент моего прощания с жизнью дверь на веранде распахнулась и из нее с криком вылетела Шура, моя сестра, тринадцатилетняя девочка.

- Дети, у нас радость! У нас родилась маленькая новенькая сестричка - беленькая и очень хорошенькая!!!...

Я мгновенно выскочила из своей ямки, отряхнула песок со своего платьица и, радостно крича, бросилась домой.

- Ну вот, - проворчал Коля, - еще одна девчонка! Если бы мальчишка - другое дело!..

Мамина спальня была пуста, кровать вынесена. Дверь в гостиную плотно закрыта. Тихонько приоткрываю дверь... Посреди самой большой у нас парадной комнаты стоит мамина кровать...

Я любила нашу гостиную - с цветущими олеандрами по углам, бархатной зеленой мебелью и большой копией картины Шишкина над пианино.

Мама лежит бледная, с ласковой доброй улыбкой, а рядом на большой подушке - чудесный бело-розовый комочек, завернутый в простынку.

- Это ваша самая маленькая сестричка, Танечка. Знакомьтесь и любите ее, - тихо сказала мама.

Мы, дети, стояли как зачарованные. Комочек заплакал. Я бросилась целовать его. Шура вывела нас из комнаты. Сказала, чтоб мы не шумели и не мешали Танечке спать: она еще очень маленькая. Так и запомнился мне на всю жизнь этот день, как чудо рождения новой жизни, рождения человека...

Через месяц мне исполнилось три года. Меня забрала к себе старшая сестра Оля. Выручая семью из материальных затруднений, она вышла замуж шестнадцати лет, получив разрешение архиерея, за человека гораздо старше ее, - друга нашего отца. Оле было очень тоскливо, одиноко вдали от семьи, в чужом большом доме... Она попросила у мамы меня.

Мы плыли по Днепру белым пароходом в Паньковку. Там в имении князя Урусова на винокуренном заводе работал Владимир Иванович Матияшевский, муж Оли.

Горько плакала я, расставаясь с мамочкой, с детьми...

Дом в Паньковке больше нашего, тоже с усадьбой и двором. Меня поместили в отдельную детскую комнату. Через две большие комнаты - спальня Владимира Ивановича и Оли. Его имя я выговаривала по-своему: - Бадзим Баниц...

В первый вечер перед сном Олечка поцеловала меня, сказала: "Спокойной ночи, детка!" - и потушила лампу... Я осталась одна. Хорошо помню я эту ночь...

Всю ночь я горько плакала и очень боялась.

Лунный свет проникал сквозь щели ставен. Тени блуждали по белым стенам. Я звала маму, очень любила ее, любила "мои крылышки"... На рассвете босиком, в длинной ночной рубашке я пробралась в спальню к Олечке и шепотом стала умолять ее:

- Олечка, возьми меня к себе на кроватку, пока Бадзим Баниц спит!..

Но он услыхал, отвел меня в мою комнату и настрого приказал не заходить к ним в спальню...

... Привольное было у нас детство.

Степь! Она создавала всю прелесть, давала ощущение необыкновенного простора, раздолья, свободы.

Помню, наши мальчишки как-то затеяли игру в войну. Забрались в овраг, весь густо заросший кустарником, и там, словно в окопе, просидели целые сутки, никого к себе не подпуская. Пришлось взрослым вызвать пожарную команду! Только на вторые сутки пожарникам удалось сильной струей воды из брандспойта выгнать мальчишек из их укрытия...

Футбол рвал башмаки безбожно. Сегодня купят новые, а назавтра - снова одни заготовки!..

В степи был высокий холм. Мы назвали его "Фоминовской горою" - в честь храбрости наших мальчишек. Родители стонали и уже жалели, что поселились возле степи, на окраине города. Но менять жилье было трудно, да и не хватило бы средств.

Степь имела для нас еще одно очарование - кроме привольных игр...

Осенью, когда трава, выгоревшая от знойного летнего солнца, становилась цвета ржавого железа, в степи устраивали ярмарку. Строили балаганы, карусели, качели, палатки... По пыльной дороге тянулись возы, люди, гнали скот... Вырастали целые горы расписной посуды - кувшины, миски, горшки, макитры... Продавалась и маленькая игрушечная посуда для кукол. Свистки, лошадки с всадниками, всевозможные дудки, бочонки, расписные деревянные ложки... Посуду везли из соседних сел и хуторов.

На ярмарке я впервые увидела театральный балаган. У его входа стоял зазывала - клоун с сильно выбеленным лицом. В балагане показывали всякие страшные вещи: "женщину-паука", "отрубленную голову"... Там я впервые увидала и танцовщиц. Две молоденькие танцовщицы танцевали канкан. После этого балет накрепко засел у меня в сердце, и я осталась на всю жизнь его горячей поклонницей.

Целые дни мы проводили на ярмарке - не было такой силы, какая могла бы загнать нас домой. Мы пьянели от степного воздуха, от шумной ярмарочной суеты. Загорелая, босая команда до потери сознания крутилась на каруселях, до тошноты каталась на качелях. Поедали без счета яркие, крашеные конфеты, пыльные пряники... Ну, а розовое мороженое, какое армянин возил на тачке, закутанное в белую простыню, и искрящийся лимонад были для нас недоступной мечтой: не хватало денег.

Солнце безжалостно палило, пыль заходила во все поры, жара невыносимая, мучительно хотелось пить... Я сообразила, побежала домой, схватила кружку и ведро с холодной водой из колонки, встала у входа на ярмарку и, подражая торговцам-мальчишкам, закричала звонким голосом, зазывая покупателей:

- Сюда, сюда!.. Вот чистая холодная вода!..

Торговля идет бойко, уже продано не одно ведро - уже мерещится желанное розовое мороженое, прохладный лимонад, сладкие ирисы... Как вдруг - о, ужас - передо мной вырастает папа... Он молча берет меня за руку и приводит домой. Конечно, досталось!

Очень любили мы еще ярмарочные сластены. Они продавались в палатках. Стояли там длинные самодельные столы с солонками на них, а у входа - огромные жаровни, где кипели в постном масле и румянились сластены. Женщины в косынках и белых фартуках на глазах у покупателей сжимали в кулаке полужидкое дрожжевое тесто: комочки теста падали в кипящее масло, слипаясь в звездочки из нескольких кружочков. Их вынимали дуршлагом, посыпали солью. Были люди, которые с нетерпением ожидали открытия ярмарки, чтобы полакомиться горячими свежими сластенами...

Всегда мимо нашего дома проезжал на телеге скупщик тряпок... Мы неизменно его поджидали, чтобы получить взамен тряпья что-нибудь из безделушек: колечки, серьги, карандаши, книжки с картинками. А раз до того увлеклись обменом, что получили... маленького живого жеребенка! Потом пришлось отдать его на хутора.

Любили мы в детстве поездки на Днепр.

Выезжали всей семьей на целый день. Брали с собой самовар, пироги, удочки...

На обрывистом, крутом берегу Днепра раскинулся старый Потемкинский парк. Стоят могучие дубы, вербы спускают к воде густые зеленые ветви. А внизу, сверкая серебряными блестками, синеет Днепр. Из парка мы переезжаем лодкой на Богомоловский остров. Там на берегу у нас свое место, отец собирался строить там дачу.

Раннее утро. Небо прозрачное, чистое, излучает мягкий, ясный свет. Бегут по воде белоснежные пароходы, тянутся барки, медлительные буксиры, шныряют лодки. Моторки разрезают водную ширь, оставляя за собой кружевной пенистый след. Хорошо!

А к вечеру возвращались домой, еле волоча ноги, обгоревшие, смертельно уставшие, - валились на кровати и засыпали, едва коснувшись подушки...

Счастливая пора - детство!..

НА ТРОИЦКОЙ, 70

Как будто снова, как катушку,

Кручу обратно жизнь свою...

А у нас на Троицкой, 70 происходили перемены.

Появились новые люди. К нам приехали дедушка и бабушка - папины отец и мачеха. Раньше они жили на Амуре, по ту сторону Днепра возле Екатеринослава. Дедушка стал стареть и захотел поселиться у сына.

- Помирать я приехал к тебе, сыночек!

Андрей Фомич Фомин ходил всегда с палкой. Прибыл он к нам уже со старческими странностями. Спать на обыкновенной кровати не захотел и потребовал, чтобы кровать... подвесили! Пришлось позвать мастера. Прикрепили к стене петли и на веревках, как гамак, повесили кровать. Взбираться туда старику приходилось с большим трудом, пользуясь лестницей, иногда и при помощи всей семьи. На этой кровати он тихо умер через полгода после своего приезда. Умер ранней весной в воскресный день. Воздух был наполнен торжественным перезвоном церковных колоколов. Снег сошел, и солнце купалось в дворовых лужах, и первые клейкие листочки появились уже на всех деревьях...

Бабушка Прасковья Андреевна особенно привязалась к маленькой Танюше. Танечка к тому времени превратилась в чудесную белокурую девочку. Своими толстенькими ножками она топала по всему дому, наполняя его днем своим звонким смехом и щебетаньем. А ночью девочка требовала молока - обязательно теплого. Бабуля терпеливо вставала, нагревала в кастрюле на спиртовке молочка. Не знаю, как умудрялась девочка за день выпивать по две кварты молока: ведь это же 10 стаканов! Надо же такое?!..

Дедушка и бабушка словно магнитом притянули в наш дом и тетю Стешу с дочкой, семнадцатилетней Олей. Тетя Стеша приехала из далекого Оренбурга, горя неистребимым желанием во что бы то ни стало собрать для своей дочери приданое. Каждый день с самого утра она начинала настойчиво заниматься вымогательством денег у нашей мамочки. То ее Олечке необходимо визитное платье, то нужно шелковое, то платочек или колечко, шляпку... И так тысячу мелочей. Увы, прекрасному нет предела! А доброе сердце мамы разрывалось от невозможности утолить аппетит требовательной родственницы.

Характер у тети Стеши был совершенно авантюрный. Погостив с годик у нас, она собралась, наконец, домой, обеспечив дочку всем необходимым для замужества. Уехали! И вдруг через недолгое время мы получаем из Оренбурга телеграмму: "Умерла Олечка, пришлите денег похороны. Стеша". Высылаем. Горюем, ума не можем приложить, что же стряслось с девушкой?! Так внезапно...

Однажды утром моя сестра Маруся собралась в гимназию. Выходит из калитки на улицу и - о ужас!!! На скамеечке у нашего забора сидят тетя Стеша и покойница Оля - живая, здоровая и цветущая, словно роза!.. С отчаянным криком Маруся бросается домой, запирается на засов в комнате, вся дрожит от испуга. Маруся была уверена, что Оля вышла из могилы и явилась, чтобы ее забрать с собой на кладбище. С трудом мы ее успокоили.

Что же оказалось? Тетя Стеша "слегка пошутила"! Деньги ей были нужны на дорогу, чтобы снова приехать к нам. Она, видите ли, соскучилась! Долго еще тетя Стеша продолжала мучить папу и маму своими хищническими наскоками. Постепенно она все-таки собрала приличное приданое для своей красавицы дочери. Оля удачно вышла замуж, а тетя Стеша стала обрабатывать уже родственников мужа дочери. У нее появилась новая забота: создать дочке уютную квартиру. Родственники зятя оказались настоящим кладом для тети Стеши, и для нее открылось новое обширное поле деятельности.

С помощью Стеши материальное положение нашей семьи совсем ухудшилось.

Пришлось поселить во флигеле временных квартирантов. Это была семья талантливого адвоката Иосифа Марголина. Папа очень ему симпатизировал. Сам адвокат был, по-видимому, неудачник. Умный, горячий, азартный, сверкая глазами, он не ходил, а летал - вечно в какой-то дикой спешке. По утрам он бежал на работу, не успев даже зашнуровать как следует ботинки. Мчался, размахивая старым, перевязанным веревкой портфелем. Его черная кудрявая голова обсыпана, как снегом, белыми перьями из ночной подушки. Штаны на самом интимном месте - на ширинке - застегнуты большой английской булавкой. Некогда, некогда!.. А жена его была полная ему противоположность: какая-то флегматичная квочка, всегда окруженная вечно хнычущими детьми. В ее грустных библейских глазах словно бы отразилась вся долгая трагическая история еврейского народа. Трое детей хвостами ходили за матерью. Большие головки цыбули они грызли, как самые вкусные яблоки...

МОИ СЕСТРЫ

Зарисовки к семейным портретам

Почему я назвала эти свои воспоминания зарисовками, а не портретами?

Жизненный финал у многих моих родных оказался трагическим. Но я не хочу забегать вперед, сначала мне хочется охватить образы моего детства до революционных событий 1917 года, вихрем ворвавшихся и в нашу маленькую семейную жизнь...

МАРУСЯ

"Бонжур, Сан-Суси!"

Детская французская дразнилка

Моя сестра Маруся была на два года моложе Олечки. Блондинка, среднего роста, изящная, с маленькими ножками, она блестяще, с золотой медалью, закончила восемь классов Мариинской гимназии и пошла работать машинисткой в Акцизное управление к папе. Очень скоро Маруся завоевала признание лучшей машинистки города Екатеринослава.

Маруся была во всем очень способным человеком с богатым душевным миром и широким кругозором. Любила музыку и сама хорошо играла Шопена, Бетховена. Владела французским языком, много читала. Не было у нее только житейской гибкости.

У Маруси появился поклонник: молодой помещик по фамилии Сериков. Нашим мальчишкам, Коле и Жорику, эта фамилия казалась очень смешной и вызывала постоянные насмешки с их стороны. Они склоняли ее на все лады. Дразнили Марусю: "мадам Серикова!" А человек, носивший смешную фамилию, был славный малый и Марусю полюбил он по-настоящему. Маруся не знала, как ему отвечать. Видимо, он чем-то ей и нравился, но все же выйти за него замуж без любви она не решалась. Все свои чувства, мечты, сомнения она поверяла своему интимному другу - дневнику. Жизнь и раньше всегда казалась ей загадочной и волнующей. Эта таинственность жизни ей даже нравилась. А сейчас ей захотелось заглянуть в свое будущее, разгадать его. Хотелось хоть на миг приподнять завесу будущего и краешком глаза подсмотреть, что там ожидает ее? В советчицы она решила взять свое сердце и совесть. Задала сама себе вопрос: сможет ли она ответить взаимностью на искреннюю любовь жениха? Чутко прислушивалась к биению своего сердца...

- "Не тот, не тот, не тот..." - выстукивало сердце.

- А тот? Он придет? Должен же он придти? Должен?.. - спрашивала она. И ждала, вся наполненная этим ожиданием большой любви...

"Он" пришел!

В нашем доме появился красавец офицер. Маруся вся преобразилась, стала как-то по-особенному нежной и женственной. А он держал себя чудесно. Пел романсы под ее аккомпанемент, шутил... Откуда он, этот пришелец? этот необыкновенный юноша? этот принц?..

Познакомились они у подруги Маруси на именинах. А привел его туда другой знакомый.

Но разве это имеет значение? Зачем это? Важно то, что "он" - есть, и он существует, он - единственный, желанный и любимый!

Ну а дальше события стали развиваться с молниеносной быстротой. В лунную ночь, когда всё цвело и яблони напоминали белые уборы невест, офицер объяснился в любви к Марусе в нашем саду на скамейке. Оставалось просить руки дочери у родителей Маруси.

Папа и мама назначили день свидания с офицером, заранее не испытывая особой радости от этой встречи. Они были всецело на стороне скромного помещика.

И вдруг произошло нечто трагическое, совершенно невероятное: жених исчез! Офицер как в воду канул, исчез. Куда??. К тому же еще добавилось совсем кошмарное: вместе с женихом исчез и изумрудный гарнитур с бриллиантами - подарок Владимира Ивановича, из фамильных драгоценностей, доставшихся ему после смерти матери; исчезли и еще кой-какие золотые побрякушки! Что же это?! Кошмар!..

Маруся заперлась в своей комнате, и оттуда долго слышались тяжелые рыдания. Мама ходила взволнованная, с перепуганными глазами. Весь дом притих...

А позже мы узнали, что наш офицер оказался самым настоящим авантюристом высокого класса.

После этой печальной истории Маруся очень изменилась. Она замкнулась, полностью ушла в свой душевный мир и никого туда не впускала. По вечерам часами играла "Лунную сонату" Бетховена. На столике у постели Маруси появились библия и книга Фридриха Ницше "Так говорил Заратустра".

Человек со смешной фамилией получил категорический отказ...

Шура

"Клиба!" -детская дразнилка

Шура на четыре года моложе Маруси и совсем на нее не похожа. Смуглая, худая, с зелеными глазами и крылатыми черными бровями. Ученье ей давалось туго, в особенности арифметика. Родители отдали ее в частную гимназию, которую содержала немка Битнер. Гимназистки этой гимназии носили красную в клетку форму - "шотландку".

Учиться в частной гимназии было легче, чем в обычной, государственной. Немка основное внимание уделяла рукоделию, ведению хозяйства, воспитанию хороших манер. Но несмотря на то, что требования в учении были значительно облегчены, двойки сыпались из Шуриного дневника, как из рога изобилия. Не скажу, чтобы она была ленива. В дальнейшем Шура доказала, что была не без способностей. Но в то время создался у нее какой-то зажим в психике. Возможно, это был страх перед наказанием? Ведь за каждую двойку ей крепко доставалось от папы. Раз, помню, папа ее изрядно наказал и поставил в угол. А она от страха - сделала за маленьким тут же в углу! Перепуганная, красная от стыда, с распущенными косами и в помятой расстегнутой форме стояла она на коленях в луже, сделанной ею же самой, как на эшафоте перед казнью. Мы, дети, очень жалели ее и всячески осуждали папу за его строгое взыскание. Считали, что он был несправедлив к Шуре и недостаточно выдержан.

Но все равно и после наказаний двойки у Шуры не исправлялись. Особенно трудно давался ей счет. В первом классе она сама старалась добиться и понять, почему счет у нее не получается? Упрямо снова и снова пересчитывала она листочки цветов, складывала и отнимала спички... Ничего не получалось!..

А однажды в ее сознании неожиданно произошел настоящий революционный скачок. Было это на Страстной неделе - последней неделе предпасхального ВеликогоПоста. В доме усиленно готовились к празднику. Мама привезла из села две сотни яиц. Яйца заготовлены были для куличей и для покраски в разные цвета обязательных пасхальных "писанок". Огромная миска с яйцами стояла на кафельном полу на стеклянной веранде. Щура потихоньку пробирается на веранду, берет другую миску и начинает азартный наглядный урок арифметики. Решается задача: "Маме привезли на пасху из Краснополья 200 яиц. Сто яиц разбилось. Сколько яиц осталось у мамы для пасхи?" Шура задумывается... аккуратно берет из большой миски яйцо и начинает "вычитание". Яйцо переносится в другую миску и ложкой разбивается. Раз! - бьет ложка. Трах! Два - трах! Три, четыре, пять - трах - трах-трах!.. Входит мама.

- Сто-о! - гордо посмотрев на маму, торжествующе кричит Шура. Вся она с головы до ног она измазана желтками.

Девочку снова наказали. Бедная девуля! Какими нечуткими бывают взрослые... Мама увидела только разбитые яйца и за желтками не разглядела, что творится в душе ее ребенка. А ребенок узнал то, что раньше казалось ему недосягаемым. Человек штурмом взял высоту, взошел на новую ступеньку познания... Но человека не поняли...

Мечтательность, витание в облаках были характерными для семейства Фоминых. Были эти черты и у Шурочки. Помню ее влюбленной. Она никого не замечала, ничего не слышала. На вопросы отвечала рассеянно, невпопад. Мама лежала тогда больная, и обеды варила Шура. Супы она безжалостно пересаливала, котлеты безбожно пережаривала. Замечая это, мальчики всячески измывались над нею. С наивным видом задавали ей тысячу каверзных вопросов, заставляли отвечать и любыми путями старались вывести ее из сомнамбулического состояния.

В этот период Щура стремилась одеваться покрасивей и часами простаивала перед зеркалом, выкладывая прически из своих толстых темных кос.

В шкафу у мамы висело много платьев и красивых кофточек. Мама надевала их, когда выходила в город за покупками, собиралась в гости или отправлялась в Английский клуб поиграть в лото. Дома же она ходила в простеньких домашних платьях с обязательными карманами. Эти платья висели в другом месте.

Однажды мама открывает шкаф и к своему ужасу обнаруживает, что все ее выходные платья и кофточки переделаны. Обрезаны рукава, вырезаны большие декольте. Это Щура постаралась приспособить мамины наряды к себе, решив, что маме они уже ни к чему: ведь она-то не влюблена и ей не нужно ходить на свидания с любимым и выглядеть красивой!

Раз прогуливаясь по улице в нарядной шляпке и с сумочкой в руках, все еще пребывая в состоянии влюбленности, Щура ухитрилась попасть на переднее колесо велосипеда, движущегося ей навстречу. Велосипедист давал сигналы, призывая, чтоб она сошла с дороги, но Шура ничего не замечала и шла вперед, покуда не уселась на велосипедное колесо. Хорошо, что кончилось все благополучно. Жорик нарисовал по этому случаю карикатуру "Жертва любви" с подписью под рисунком: "Шура, висящая на чужом велосипеде, или Вот до чего доводит любовь!"

У Шуры был недурной вокальный голос: высокое сопрано. Любила она петь под свой аккомпанемент популярные тогда песенки эстрадной певицы Изы Кремер. Песенки с любви, о женской доле, о счастье...

МАЛЬЧИКИ

МОЙ БРАТ НИКОЛАЙ

"Косой заяц!" -

из детской дразнилки

Желанный, долгожданный, появился, наконец, сыночек в женской семье Фоминых. Мама никак не могла разродиться. Роды были трудные. Крупного мальчишку пришлось вынимать щипцами и при этом слегка задет был зрительный нерв. Назвали мальчика Николай.

Блондин, весь в веснушках, с тонким носом, сильно раздувающимися тревожными ноздрями и зелеными глазами с разными зрачками: один зрачок круглый, а другой длинный - след нарушения после родильных щипцов. Это было совсем незаметно, но Жорик, младший брат Николая, все равно дразнил его "косым зайцем", хотя и получал в ответ изрядные подзатыльники.

Коля был очень вспыльчив. Рассердившись, доходил до предела. Он обладал феноменальной зрительной памятью. Запоминал наизусть целые куски рассказов и стихов, лишь однажды прочтя их. Когда он читал, со стороны казалось, что он только бегло просматривает книгу. Мы не верили, что он действительно прочитал всё, начинали его проверять, а проверив, поражались: он мог процитировать наизусть целые страницы из разных концов прочитанной только что книги.

Учился Николай блестяще и, безусловно, был на целую голову выше большинства своих одноклассников. Но поведение его было ужасное! По натуре стихийный, вольнолюбивый и независимый, он никак не мог да и не хотел подчиняться строгим законам Реального училища.

В младших классах реалисты обязаны были носить ранцы. А Коля почему-то возненавидел ранец, почитая его унижением для себя. Ранец он продал на рынке, а учебники и тетради стал носить за пряжкой ученического пояса. Книги терялись, тетради безбожно рвались. Классный наставник - Коля называл его "педель" - поставил ему двойку по поведению и велел принести на другой день книги в ранце. В ответ на этот приказ Коля громко пропел ему при всем классе песенку:

Один американец

Надел на ж...у ранец.

Поехал он в Европу

Показать свою за...ю ж...у!

В Училище вызвали папу. Встал вопрос об исключении Коли. Папа переволновался, поехал к директору Училища хлопотать. Николая он заставил извиниться перед классным наставником в присутствии всего класса. Пришлось Коле склонить свою непокорную головушку!

Мальчишки у нас были буйного нрава, стихийного темперамента. Сказывалось на них влияние улицы, окраины, степи. Они азартно играли в футбол, смело переплывали Днепр и увлекались всем, кроме порядка и дисциплины. Во всех мальчишеских играх Коля и Жора были первыми заводилами и славились своей изобретательностью и смелостью далеко за пределами своей улицы.

Жили они в отдельной комнате, окна ее выходили на открытую веранду. Часто на рассвете, в жаркие летние дни они исчезали через окно и уходили на Днепр или в монастырский лес. Обнаруживался их уход из дому уже за завтраком. Возвращались домой усталые, грязные и валились на чистые простыни, не в состоянии даже помыться. Но папа поднимал их с постелей и заставлял идти в ванную мыть ноги.

Николай заметил, что Маруся записывает что-то в дневник и прячет его в шкаф. Он выкрал дневник и обнародовал: прочел громко нам, детям. А на обложке дневника написал: "Сентиментальные записки мадам Сериковой, или Любовные томления мадам Сан-Су-Си". Маруся разрыдалась.

Папа возмутился. Долго говорил с виновником в кабинете и твердо заявил, что если Николай не попросит у Маруси прощения, то ему всей семьею будет объявлен бойкот, потому что папа считает эту злую мальчишескую шутку подлостью, недостойной мужчины-рыцаря.

- За такие поступки в старые времена, - говорил папа, - вызывали мужчин на дуэль, а женщины давали им пощечины! Извинись перед сестрой или бойкот всей семьи!..

Трудно было Коле переламывать себя. Но угроза бойкота подействовала, и он утром за завтраком попросил прощения у Маруси, извинился за свой хамский поступок и даже поцеловал ей руку.

ЖОРЖ

"Песик!" -

детская дразнилка

Черноглазым, ласковым, озорным родился второй сын в семье Фоминых. Георгий Гавриилович Фомин - горячая татарская кровь прадеда текла в его жилах! Больше всех нас Жорж оставался потомком Чингисхана...

...Представляю себе картину... Степь. Ветер волнами ходит по беспредельному пространству, заросшему седым ковылем и колючим чертополохом. Жорж, низко пригнувшись к шее коня, крепко вцепившись руками в гриву, летит навстречу восходящему солнцу.

- Не было такого?.. Могло бы и быть!..

... Или вижу, как Жорж переплывает от берега к берегу, покоряя шумную, глубокую реку Урал.

Урал, Урал-река,

Шумлива, глубока!

Сказочная река! Нужно же такое?! На одном берегу Европа, на противоположном Азия.

Да, скифы мы, да, азиаты мы,

С раскосыми и жадными очами...

Город, в котором родился Жорж, - хлебный, степной Оренбург. Весною Урал-река неудержимо разливалась, и в городе вешние воды поднимались на окраинах до самых чердаков. А летом в степи срывались внезапные смерчи и пыль поднималась, несясь со степи высоким, узким столбом. Степь жаром дышала на город, и город температурило. Этот жар на всю жизнь опалил моего брата.

Бацилла бродяжничества крепко засела в его сердце. Идти, идти, идти - увидеть все собственными глазами, услышать своими ушами, потрогать руками, ощутить, почувствовать, постигнуть, познать до самой сути, до самых корней... И никакого покоя! Никакой оседлости. Никакого рабства... Долой быт!!! Выкрутиться при любых обстоятельствах, в самых тяжелых условиях...

Помню, как еще совсем маленьким Жорик тайно организовал и возглавил мальчишечий побег на войну. Группа уличных мальчишек вместе с Жоржем исчезла ночью. В доме у нас поднялась паника. Начались розыски. Нашли беглецов уже на станции Большое Синельниково и насильно вернули домой. Событию этому Николай дал название: "Неудачный поход Песика на войну": "Поражение под Синельниковом, или С двумя варениками - на турков!!!"

Дети играли в войну.

Помню одну нашу такую игру. Я попадаю в плен. Мальчишки сажают меня на стул и веревкой привязывают ноги. Входит "генерал".

Это наш Жорж. Начинается издевательство: я должна поцеловать "генералу" руку. Я протестую, царапаюсь. Но "генерал" приказывает скрутить мне руки. Мальчишки в азарте делают это очень больно. Совершенно забыв, что это только игра, я в бешенстве плюю "генералу" в лицо. Следует приказ: "Завязать рот!" Слезы протеста и обиды крупным дождем льются из моих глаз.

- Ага, она плачет! Сдаешься?! Отпустите несчастную! - кричит Жорж.

Я вся горю огнем мести. Как отплатить ему за унижение? Хватаю кухонный нож и разрезаю себе кожу на переносице, больно! Вся в крови бегу к маме.

-Мама, Жорка меня поби-ил!..

Жорж смотрит на меня смеющимися глазами и вдруг делает отрицательный жест указательным пальнем: нэ - нэ - рэ!

Мама, как видно, отлично разбирается в тонкостях нашей тайной дразнилки и Жорика почему-то не наказывает. Ухожу поверженная, но не покоренная, с желтым от йода носом.

А дразнилка у нас особенная. Нэ - нэ - рэ! Эти загадочные слоги означают для нас полное отрицание. Отрицание чего угодно - любого, что существует. Например, так. Я влетаю в комнату, переполненная впечатлениями улицы. Начинаю оживленно рассказывать о том, что меня так взволновало. И вдруг - отрицающий жест Жоржа - резкое движение вытянутым указательным пальцем... От себя - нэ! К себе - нэ!! Снова от себя - рэ!!! Увидя этот молчаливый, но вполне понятный для меня красноречивый жест, я сразу увядаю, на полуслове обрываю свой рассказ и мгновенно бросаюсь вслед за убегающим Жориком: отлупить!

Дразнили мы друг друга и магическими для нас звуками - нэ-нэ-рэ, дразнили и беззвучно, одним только движением пальца, порою едва уловимым движением. Сидишь, бывало, за книгой. Рядом мальчишки. Кто-то из них вдруг замечает, как движением большого пальца ноги, босой, конечно, ты вычерчиваешь в воздухе: нэ-нэ-рэ! Действие ошеломляющее. Почти мгновенная реакция - на бешенство!..

Помню зиму 1914-1915 года.

Война с немцами. Папа мобилизован. Он заведует санитарным обозом и находится где-то под Минском в Белоруссии. Мы все сидим за столом. Завтрак у нас чудесный: котлеты с нашими любимыми макаронами, мелко посыпанными сухариками. Макароны длинные-предлинные. Нужно осторожно наворачивать их на вилку и макатъ в масло с сухарями.

Внезапно Жорж резко отставляет в сторону свой прибор. Он вскакивает на стул. Начинается выступление оратора.

- Господа и дети! - говорит он. - Вот вы сидите сейчас в теплой, уютной столовой и едите ваши любимые котлетки с макаронами. Вы спокойны. И вы забыли о ваших отцах и братьях, забыли о ваших сыновьях, которые сидят в холодных окопах, и каждую минуту коварная пуля может поразить их в самое сердце! Каждую минуту они ожидают смерти и смерть подкарауливает их из-за каждого угла... Может быть, наш папа уже лежит мертвый? Или, истекая кровью, раненный, замерзает в поле? Сколько сирот! Сколько людей без крова!.. А сколько слез матерей, сестер и невест?.. Сколько горя приносит война всему человечеству!!!

Голос оратора крепнет, начинает повышаться...

Мы, конечно, понимаем, что Жора удачно копирует адвоката Иосифа Марголина, живущего у нас во флигеле. Но все равно - слезы начинают сами собой литься по нашим щекам. Оратор продолжает.

- Если вы хотите хоть немного облегчить участь людей, брошенных на фронт в окопы, заметенных там снегом, раненых; если вы хотите облегчить судьбу голодающих детей, сирот, - то откажитесь от еды и пожертвуйте своим завтраком!..

Мы уже не только плачем. Мы громко ревем... Все тарелки отодвинуты на середину стола, и никто из нас ни за что не притронется к завтраку, хотя бы нам давали по сто рублей каждому!

Как и у Николая, память у Жоржа была поразительная. Ярко выражалась его склонность к искусству. Он писал стихи, делая орфографические ошибки, и прекрасно рисовал. Особенно удавались ему карикатуры.

Наш милый, добрый, талантливый и непутевый Жорж!..

МИЗИНЧИК

(Моя маленькая сестричка Танечка)

Танька - таранька,

Кошкина нянька!

Детская дразнилка

Танечка - это наша мамочка в миниатюре, ее продолженный жест. Последняя из тринадцати детей семьи Фоминых. Родился последний ребенок с волосами цвета льна и белой кожей. "Белая девочка"! После ее появления на свет день Татьяны 12 января (по старому стилю) превратился в нашем доме в грандиозный семейный праздник. И то сказать: две Татьяны, мать и дочь, и еще вдобавок обе Гавриловны!

Из Паньковки, а позднее из Павлограда, где поселились Матияшевские, мы - Оля, Владимир Иванович и я - обязательно в этот день приезжали на Троицкую, 70. Владимир Матияшевский был крестным отцом Танечки. Своей крестнице и теще он всегда привозил дорогие подарки.

За большой праздничный стол садились мама и рядом на высоком стуле Танечка. Из вкусных блюд мне особенно запомнилось сладкое. Желе разных цветов, лимонное, апельсиновое, вишневое, и кремы, изготовленные в красивых формах, дрожали на столе от малейшего стука и казались мне живыми. Я нарочно постукивала ногой под столом, чтобы дрожание не прекращалось. Когда все усаживаются по местам, первый тост поднимает папа: "За моих двух Танечек!"

А за окнами почти всегда в этот день шел снег. Бесконечно падали снежинки; словно белые мухи кружились и суматошно носились в воздухе. А к вечеру часто поднималась метель. Снег тогда валил и валил, окутывая снежной пеленою мир. Папа нанимал санки, запряженные тройкой с бубенцами. В санках нам закутывали ноги меховой полостью и возили нас, детей, кататься по городу.

"Татьянин день" по традиции считался в городе студенческим праздником. Это был день пушкинской Татьяны Лариной - идеала русской женщины. И студенты - их в городе было немало - толпами бродили по улицам, пели песни, громко читали стихи Пушкина. Повсюду слышались звонкие молодые голоса, звучали шутки, смех, летели комья снега... Все эти молодые, веселые и, казалось, все красивые юноши и девушки сливалась в моем воображении с метелью, бубенцами и лошадиным заливистым ржанием в одну ликующую музыку зимней сказки.

Вечером мы, лежа в своих постельках, долго не могли заснуть. Впечатления прошедшего дня переполняли нас. А из гостиной до поздней ночи доносились к нам в детскую музыка, пение, смех взрослых.

Танюшку вынянчила бабушка Прасковья Андреевна. В девочке она души не чаяла. Не помню, где как-то устроили большую елку: то ли в Акцизном управлении у папы, то ли в Английском клубе. Повезли на елку и Танечку. Бабуля надела ей нарядные белые ботиночки, а волосики завязала пышным бантом. В большом, нарядно убранном зале на девочку стали обращать внимание. Взрослые обступили ее и восхищались.

- Посмотрите, господа! Ведь это же фарфоровая кукла вышла из своей картонной коробки.

А бабуля гордилась и ликовала. Сколько ночей она недосыпала, вырывая девочку буквально из рук смерти!

Таня тяжело заболела коклюшем, опасно осложнившимся воспалением легких. Я хорошо помню одну ночь. Девочке стало очень плохо. Весь дом проснулся. Папа побежал за врачом. Нынешних лекарств тогда не было. Грели воду в самоваре, держали Танюшу над паром, ставили банки... Выкрутилась девчонка, поправилась! Перепуганная болезнью своей любимицы, бабуля начала после этого сильно ее кутать, категорически запретила ей ходить босиком, сама пошила внучке телогрейку и не позволяла снимать ее даже в теплые дни.

Вскоре бабуля умерла. Ушла из жизни большая помощница мамочки в доме. Хорошо они жили вместе - свекровь и невестка, понимали друг друга с полуслова. Похоронили бабулю в уголке кладбища, густо заросшего сиренью, рядом с могилой дедушки. Мы приходили туда на Фомину неделю - поминальную неделю после пасхи, - приносили крашеные пасхальные яйца, раздавали нищим деньги...

После смерти бабушки осталась наша Танечка без присмотра. Все в доме были заняты - уходили кто на работу, кто учиться. А мама с раннего утра до позднего вечера возилась по хозяйству. Однажды девочка проснулась утром. Прислушалась... В доме тихо, все уже ушли. Только теплый майский дождь тарабанил по крыше, бросал в окно дождевые струи и постукивал по стеклу зеленой веточкой. Веточка, казалось, звала, манила: "Вставай, Танюша, пора, пора, иди к нам!.." Босичком, в одной рубашечке выбежала девочка на крылечко...

Хорошо!..

Крупные капли дождя набухали на листьях березки и, срываясь, падали со звонким цокотом на каменные ступеньки крыльца: цок! цок! цок! Дождь почти перестал. Весело журчат потоки, сбегая с крыши по водосточной трубе в бочку. Дорожки раскисли. А перед самой калиткой разлилась во дворе огромная лужа. Небо поголубело, и в луже заплясали солнечные зайчики.

Шлёп! шлёп! шлёп!..

Маленькие белые ножки девочки с увлечением шлепают по теплой луже. Ой, как хорошо! А что же там дальше?

Шаловливая ручонка приоткрывает тихонько запретную калитку, а голубой глазок любопытно оглядывает улицу.

Улица, вся омытая дождем, сверкает солнечными бликами. С шумом бегут вдоль тротуаров ручьи. Босоногая орава уличной детворы, шлепая по теплым лужам, азартно выкрикивает слова песенки-заклинания:

Дождик, дождик, перестань:

Мы поедем на Йордань -

Богу молиться,

Христу поклониться!!!

Девочка очарована этим большим, незнакомым ей миром. Бежит она к водичке шлепать по лужицам вместе с детворой - и вот уж и она печатает своими ножками в такт песенке: "Дождик, дождик, перестань, мы поедем на Йордань!!!..."

Вернувшись домой, мама застала настежь распахнутые двери и девочку - всю мокрую, почти голенькую, с сияющими от восторга и счастья глазами. Бабушкина телогрейка больше не была нужна!

Улица с тех пор прочно вошла в детскую жизнь Тани. На улице открывались для нее новые горизонты вселенной. С самого утра уходит она бродить со своей босоногой командой. Играют в прятки, в кремушки, в классы... Убегают в степь ловить бабочек, искать норки сусликов, наблюдают за деловитой жизнью муравьиных куч...

К обеду дом оживает, наполняется людьми. Возвращаются с работы взрослые, приходят домой школьники.

- Та-ня-я! обе-е-дать! - зовет Маруся или Шура.

- Иду-у-у!... - отзывается откуда-нибудь с другого конца улицы голос Тани. И бежит она, загорелая, запыленная, бежит, улыбается.

Девочка очень любила животных.

Была у нее огромная собака - дворняга Полкан. Жил Полкан на черном дворе, днем привязанный на цепи, а ночью, после 12-ти, калитку запирали, собаку спускали с цепи и она бегала по всей усадьбе, сторожила дом.

Таня обожала Полкана, носила ему самые вкусные куски, залезала в его собачью будку, и ей казалось, что это чудесный игрушечный домик. Бывало, с трудом ее оттуда вытаскивали.

Полкан разрешал девочке всё. Она могла садиться на него верхом, теребить его как угодно и сколько угодно. Дружба у них была трогательная.

Раз ночью все проснулись от лая Полкана. Он заливался, выл, вопил, разрывался от исступленного лая и в конце концов охрип, требуя помощи. Мама зажгла лампу. Воры!.. Внезапно собака затихла.

- Ну, слава богу, - решил папа. - Воры испугались собаки и, увидев, что мы не спим, убежали.

Погасили свет, снова легли. Опять слышим: кто-то на стеклянной веранде скребется, крутит ручку дверей... Тихо крадутся чьи-то осторожные шаги... Звякнула крышка кастрюли...

Снова зажигаем свет. Папа и мальчишки, взяв для устрашения пугач, пошли к дверям.

- Кто там? Отвечайте или будем стрелять! - громко спрашивает папа и тут же стреляет из пугача.

Что-то упало, покатилось, побежало. Хлопнули двери, задребезжало разбитое стекло.

- У, черт! - выругался кто-то хриплым голосом. Мужчины вышли на веранду. Дверь открыта, сломан замок. Под ногами осколки выбитого стекла. Украли чепуху: вытащили из жаровни жареного гуся, мама вечером не успела внести его в погреб. Но где же Полкан? Почему он замолк? Стали звать. Не идет.

И только утром нашли Полкана мертвым под окнами комнаты, где спала маленькая Танюша. Одно окно выходило в закоулок между забором и домом. Воры подставили ящик под окно, полезли... Полкан, видно, схватил вора за ногу, вырвал кусок штанины, прокусил ногу. На земле остались следы запекшейся крови. Вор озверел от боли, выхватил нож и вонзил в бок собаки. Окровавленный нож брошен под окном. Тут же оставленная второпях бутылка с ядом. Очевидно, собаку собирались отравить. Танечка горько плакала...

Помню, Олечка и Владимир уехали к родственникам в Петербург, а меня из Павлограда отвезли в Екатеринослав к маме. Я стала дружить с Танюшкой. Задумала ее воспитывать. Начинать решила с грамоты. Запретила девочке всё время бегать по улице. Засадила за букварь.

Нужно было видеть рожицу девчонки на этих занятиях! Сидит она за столом, смотрит в книгу, а видит фигу... Напряженная реакция на любой малейший звук, доносящийся с улицы: лай собак, крики детой... Глазки моей ученицы скашиваются набок, словно у курочки, и как будто говорят:

- Ко-ко-ко!.. Пусти меня, Юленька, на улицу... Там так хорошо!

Все же я научила сестричку писать три слова: "сало", "мало" и "мама". Этих слов вполне хватило девочке, чтобы исписать ими все недавно окрашенные двери и подоконники и привести в ужас маму.

СНОВА НА ТРОИЦКОЙ, 70

Колокольный звон

В праздничные дни звон колоколов монастырской церкви был хорошо слышен у нас во дворе.

Женский монастырь находился в конце степи, в лесу. Монашки были превосходными рукодельницами. Они приходили к нам и приносили выполненные мамины заказы: вышитые скатерти, стеганые одеяла.

Помню первый день пасхи.

Чудесное солнечное утро весной. Воздух наполнен ликующим колокольным перезвоном, пением птиц. Легкий ветерок доносит в открытые окна запах распускающихся листьев тополя. С самого утра у нас визитеры. Одни приходят, другие уходят. Мужчины поздравляют хозяйку дома и всех нас с праздником. Пришли и две монашки-рукодельницы поздравить маму, но в столовую заходить они не захотели: там мужчины!

Мама приняла их на веранде, решила их там и угостить. Накрыли на стол. Монашки высокими голосами пропели: "Христос воскрес!" Одна из них трижды перекрестила накрытый стол, а вторая вдруг стала складывать всю снедь, стоящую на столе, в холщовую вместительную сумку, висевшую у нее на боку. Мигом исчезли со стола огромный кулич, блюдо пирогов, кружок колбасы, крашеные яички, бутылка вина... Мама, раскрыв рот от изумления, не могла вымолвить ни слова. В это время на веранду вышел папа с коробкой дорогих шоколадных конфет в руках.

- С праздником! - говорит папа.

- Христос воскрес!...

- Угощайтесь, - говорит папа и протягивает раскрытую коробку. - Берите конфетки...

Монашка крестит конфеты и забирает всю коробку из рук папы. Коробка исчезает в той же сумке. Теперь уж очередь папы раскрыть в изумлении рот.

Как-то Маруся повела меня в монастырь в гости к игуменье, она была с нею знакома. Игуменья приняла нас у себя в келье. Пахнет травами, мятой, чебрецом. В углу сверкает позолотой иконостас, отсвечивая красными бликами от зажженных лампад. На столике евангелие, молитвенники... Игуменья благословляет меня и дает поцеловать свою руку. Затем надевает мне на голову свой головной убор: высокий черный клобук со шлейфом.

- Тебе идет, - говорит она, - будешь игуменьей. А пока учись. Вырастешь, вспомнишь, что я тебе пообещала. Непременно станешь игуменьей!

Нас ведут в трапезную, угощают пирогами с грибами и ни с чем не сравнимым, незабываемым холодным монастырским квасом. В лесу чудесно. Деревья кажутся кружевными в зеленой весенней дымке. Поют птицы. Мы собираем букеты цветов - душистые крупные ландыши, белеющие среди больших прохладных листьев. Монашка, похитительница наших конфет и кулича, продает у монастырской брамы писанки, иконки и крестики, восковые свечки. Нам она улыбается, как старым добрым друзьям. Еще бы!

... Недалеко от нашего дома, на самой горе возле трамвайной остановки по Казанской улице высится недавно построенная церковь Вознесения. Церковь стали усиленно посещать прихожане, в особенности молодые женщины, из-за нового священника - красавца отца Иоанна. Высокий, светлый шатен с мягкими, спадавшими на плечи волосами, с небольшой бородкой и красивыми, выхоленными руками - весь он казался воплощением жизни и первоклассного здоровья. По обычаю, священник с диаконом, недавно вышедшим из семинаристов, обходили на пасху своих прихожан, поздравляя их с праздником. Пришли и к нам. Пропели: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав..." Голос у отца Иоанна был чудесный: звучный баритон. Он пел и, видимо, сам любовался своими звуками.

Церковнослужителей угостили. Ушли они, оставив после себя запах душистого церковного ладана. Проводить их до дверей пошла Шура. Нарядная, в зеленом платье, с двумя бархатками в темных косах. Первым вышел диакон. За ним отец Иоанн. Шура закрывает дверь на цепочку, и я вижу, как через щель приоткрытой двери вытягиваются губы отца Иоанна. Глаза его блестят золотыми искорками, озорной хитринкой.

- Шурочка, дай твой чудесный ротик, я тебя поцелую. Христос воскрес! - говорит он и смеется, показывая ряд белых зубов. Они целуются. Шура возвращается вся розовая, смущенная. Я прячусь.

Помню дни поста. Маруся в последнюю неделю перед пасхой стала говеть, ежедневно ходить для этого в церковь. Я ей подражаю и тоже хожу в церковь. Но как всегда, когда начинаю чем-то увлекаться, перегибаю палку. Мне хочется поститься не одну неделю, а все семь долгих недель великого поста. Чтоб все говорили обо мне: какая маленькая божественная девочка!.. В церкви я терпеливо простаиваю целыми часами на коленях на кафельном полу, разглядываю иконы и когда замечаю, что на меня смотрят, падаю на пол ниц. Однако голову слегка поворачиваю на бок и краешком глаза наблюдаю, какое я произвожу впечатление?

Молиться я не молилась, а хоры в церкви мне нравились. На четвертой крестопоклонной неделе поста любила я, когда хор пел:

Кресту твоему поклоняемся, Владыко,

И святое Воскресение твое

Славим!..

Я хотела весь пост есть только постное - растительную пищу и подсолнечное масло (его так и называли: "постное масло"). Ела очень мало. Но мама, которая не признавала церковных обрядов, - Бог жил в ее сердце, - меня перехитрила. Она призналась, что давно кормит меня мясными бульонами! Я расплакалась, но потом быстро успокоилась и... перестала ходить в церковь.

Но однажды я молилась по-настоящему.

Мама тяжело заболела. У нее была невралгия ног, а она лазила в погреб, упала с лестницы, потеряла сознание. Дома никого не было, и мама долго пролежала в сыром погребе на холодном полу. После этого у нее начались дикие боли, поднялась высокая температура. Невралгия пошла бродить по всему телу. Врачи предупредили папу об опасности.

Помню день, когда маме стало очень плохо. Весь дом ходил на цыпочках. Папа собрал в столовой всю семью. В углу столовой висела икона Божьей Матери с зажженной лампадой. Папа всех нас поставил на колени перед иконой и сказал:

- Молитесь, детки, и просите Деву Марию, чтоб наша мамочка осталась жить.

Вот тогда мы молились по-настоящему, плакали и горячо просили Божью Матерь: "Богородице, Дево, радуйся! Благодатная Мария, благословенна ты в женах и благословен плод чрева твоего..."

- Помоги моей мамочке выздороветь, - рыдала я. - Помоги! Помоги!

Мамочка выздоровела, но после болезни, несмотря на свою относительную молодость, стала быстро уставать и понемногу всё заметней сдавать. Видно, сказались частые роды. Тринадцать детей родить - не шутка! Болезни детей, бессонные ночи, постоянные волнения... Ее материнское сердце вмещало в себе огромную любовь к каждому ребенку, у каждого из нас, детей, в ее сердце было свое место.

Уставала она еще и от своей беспредельной доброты. Мама всегда учила нас помогать людям в горе, в беде и делиться даже последним. Когда в Екатеринославе, как и во многих других городах на Украине, вспыхнули еврейские погромы, черносотенцы-громилы обходили улицы и метили крестами ворота дворов, где жили православные. Пренебрегая опасностью, мама ночью запрятала у нас на чердаке и в погребе несколько еврейских семейств. На всю жизнь остались они нашими самыми большими друзьями.

Человек большого сердца - для нее не было разницы между людьми богатыми и бедными, известными знаменитостями и простыми, скромными тружениками.

- Любите людей и верьте им, - учила нас мама. - Только любовью держится мир!

Двери нашего дома были всегда открыты для людей.

ПАНЬКОВКА

Из воспоминаний

"Я нежно болен

вспоминаньем детства"

С.Есенин

На берегу Днепра, недалеко от Екатеринослава (нынешнего Днепропетровска) раскинулось чудесное украинское село с белыми хатками и непременными вишневыми садками. Это Паньковка.

... Когда плывешь речным пароходом из Екатеринослава в Паньковку, непременно будешь проходить мимо Каменского (теперешний Днепродзержинск). Огромные домны Каменского горят ярким пламенем, зарево доменных печей вечером и ночью видно далеко на Днепре. Меня всегда пугало это зарево, оно казалось мне пожаром. В Паньковке пароходик останавливался возле маленькой пристани. Пассажиров и грузы привлекали винокуренный завод и фабрика плетеной мебели. На мебельной фабрике работали замечательные народные умельцы, настоящие художники своего дела. Из днепровской лозы они создавали подлинные образцы искусства: великолепные гарнитуры, диваны, кресла, кушетки, стулья, столы, цветочницы, корзины. Искусно окрашенные, эти красивые вещи смело могли стать украшением любой квартиры...

Паньковка - с золотистыми песчаными берегами, с кустарниками лозы и желтыми цветами, растущими на песке (в знойные дни они одуряюще пахнут); Паньковка - с плетеными заборами-тынами и перелазами вместо калиток; Паньковка - с желтыми подсолнухами, спелыми вишнями, оранжевыми абрикосами, с вышитыми рушниками и бархатистой пылью немощеных улиц - такою осталась в моей памяти Паньковка, как далекое, нежное воспоминание детства, как чудесная украинская песня!

Муж моей старшей сестры Ольги Владимир Иванович Матияшевский окончил Университет святого Владимира в Киеве. Окончил он два факультета - юридический и филологический, но почему-то пошел работать в Акцизное управление города Екатеринослава и был послан на винокуренный завод в Паньковку. Молодость его прошла буйно, свободно. Веселый, остроумный, любитель шуток и анекдотов, он прекрасно одевался и был поклонником очень юных девушек и их стройных ножек. Убежденный холостяк!.. Свободная жизнь, как видно, пришлась ему по вкусу. До 41 года он даже и не помышлял о женитьбе. И вдруг судьба посылает ему неожиданный подарок!

В Полтаве скончался дядя Владимира Ивановича, дальний родственник Н.В.Гоголя, помещик. Дядя Грыць детей не имел. Все свои сбережения он оставил племяннику Владимиру Матияшевскому. Смерть дяди Грыця заставила Владимира крепко призадуматься и о своем житье, о бренности и недолговечности человеческого бытия и о своем собственном наследнике.

- Нужно же в конце концов остепениться, - решил он. - Пора!..

Решил - и женился на очаровательной 16-летней гимназистке Ольге, старшей дочери главного бухгалтера Акцизного управления, своего сослуживца и давнего знакомого Гавриила Андреевича Фомина.

Ольга училась в 6-м классе Екатеринославской восьмиклассной женской гимназии имени императрицы Марии Федоровны, матери царствующего императора Николая II-го. Гимназисток этой гимназии так и называли: "мариинками". Лучистые синие глаза, крылатые брови, белизна кожи, точеная фигурка гимназистки Олечки давно привлекли внимание блестящего bonvivan'а Владимира Матияшевского. И не одного его! Одетая в голубую форму под цвет глаз, в большой шляпе с серебряным гербом гимназии, Ольга не испытывала нужды в поклонниках.

У гимназисток были свои сердечные тайны. По обычаю "мариинок" на обратной стороне форменного передничка вышивалось заветное имя. Это могло быть имя любимого учителя, либо поэта, писателя, художника, композитора... Имя выбивалось цветной заполочью и хранилось, как реликвия.

В уголочке передника Олечки старательно было вышито: "Аркадий"... Брат гимназической подруги Ольги, студент Горного института Аркадий часто провожал ее из гимназии домой, а по вечерам часами простаивал у нашего дома. Записочки, которые бросала ему из форточки окна маленькая ручка, свидетельствовали о том, что Аркадию отвечали взаимностью. Но их чистая детская любовь почему-то вызывала невероятный протест со стороны нашей мамы.

Запретили им встречаться. И вот Аркадий, к ужасу своих родителей, бросает учебу и с горя уезжает в Сибирь. А в девичьем дневнике Оли появились новые грустные странички с размазанными от слез чернильными буквами...

К тому времени материальное положение наших родителей на Троицкой, 70 резко пошатнулось. Видимо, это подействовало на Олю, и она согласилась на брак с Владимиром Ивановичем, хотя жених по возрасту годился ей в отцы!..

До свадьбы Матияшевский решил представить свою молоденькую невесту петербургским родственникам: двум сестрам с мужьями. Олю нарядили в длинное платье со шлейфом. Владимир Иванович попросил ее надеть и все фамильные драгоценности, доставшиеся ему в наследство после смерти матери. Как Оля ни протестовала, уверяя, что такое чрезмерное изобилие побрякушек - безвкусица, он настоял на своем.

Торжественно ввел Владимир Иванович невесту в комнату, наполненную родственной петербургской знатью. Но то ли от волнения, то ли с непривычки носить длинный шлейф Олечка зацепилась каблучком о подол платья и мигом растянулась на полу прямо посередине комнаты. Мужчины бросились поднимать ее, целовать ручки... А она, оценив весь комизм своего положения, неудержимо весело расхохоталась! Напряжение, конфуз, неловкость - сразу исчезли. Все развеселились, и встреча из торжественно официальной превратилась в простую, теплую и душевную.

Но жених был глубоко обижен. Случайное падение Оли Владимир принял за злую насмешку с ее стороны над его возрастом. Ему показалось, что Оля упала нарочно, подчеркивая этим свою юность и неумение носить длинное платье со шлейфом. Задуманное им торжество явно не удалось.

В Паньковке Владимир Иванович жил со своим отцом Иваном Ефимовичем Матияшевским. Это был высокий старик-аристократ с большой, стриженной под ежик головою и бородавкой на лбу. Я любила внимательно рассматривать эту его бородавку. Старика это бесило. А я мечтала подойти когда-нибудь и оторвать бородавку!

Ходил Иван Ефимович в черном альпаговом костюме, с красивой палкой, украшенной серебряными брелоками. Целыми днями он просиживал в большом кресле за письменным столом, раскладывая пасьянсы или набивая при помощи машинки гильзы душистым турецким табаком. По воскресным дням собирались партнеры играть в преферанс. Играли за ломберным столиком, покрытым зеленым сукном, и мелками записывали цифры на сукне.

Мое появление по настоянию Оли в доме Матияшевских в Паньковке, как видно, не было особенно желательным. Помню одно утро. В столовой красиво сервирован стол. Прислуживает горничная Ульяша. Мне года три-четыре. Сижу я на стуле с подушечкой по левую сторону Оли. Возле моего прибора стоит стакан сливок. Иван Ефимович, усаживаясь в свое кресло, недовольно бурчит: "Что за баловство! Ольга, к чему ребенку сливки? Лишние расходы!..". Оля встает. Глаза у нее загораются, лицо становится розовым от гнева. Спокойно начинает она собирать со стола все тарелки в одну стопку. Собрав, швыряет всю стопку на пол! Тарелки разлетаются во все стороны, часть их разбивается на куски...

- Если не будет всё по-моему, я моментально уезжаю с Юлей домой, - говорит Оля.

Старик удаляется в свой кабинет. Владимир засуетился возле Олечки:

- Ольгеточка, ради бога, не волнуйтесь! Всё будет в доме, как Вы захотите. Папа пошутил.

Ульяна собирает разбитые тарелки...

Как это странно! Пожалеть ребенку стакан молока, когда в доме такое изобилие... Каждое утро управляющий заводом присылал из фермы ведро сливок. Помню такой случай: однажды утром, переливая сливки из ведра в кувшины, Ульяша обнаружила на дне ведра утонувшую мышку! Во мне это вызвало отвращение и ужас. Долго не могла я видеть и дотрагиваться до молока.

А Олечка заметно тосковала в этом уютно обставленном доме. Часто в сумерки, не зажигая огня, сидела она за пианино и наигрывала грустные мелодии. А потом целый вечер у зеленой лампы долго что-то записывала в свой дневник и как будто даже плакала... В такие вечера Владимир ходил на цыпочках...

Летом в Паньковке было чудесно!

В праздничные дни пароход привозил к нам из города много гостей. Олины подруги, друзья Владимира Ивановича. Часто приезжал кто-нибудь и из семьи Фоминых. В доме поднималась суматоха. Накрывали в саду столы. Жарили индейку. У нас были куры, индейки; кормила их я. Несли холодный квас из ледника, крутили в мороженицах мороженое, взбивали сливки, мусс...

Готовила кухарка Лиза. Вся белая, как молоком облитая, с веснушками, она ходила всегда в розовых кофточках. Когда-то случилось, что шутя кто-то шлепнул ее по спине. От неожиданности она резко повернула голову, да так и осталась на всю жизнь с искривленной на бок шеей. Как ни лечили - ничего не помогло. Но это ничуть не помешало ей стать прекрасной кухаркой. В селе ее звали Лизка-кривошейка.

До позднего вечера гости играли в горелки, фанты, ловитки, катались на гигантских шагах, на качелях. Ходили на Днепр купаться при луне. Пускали фейерверки, жгли бенгальские огни. Пели украинские песни и популярные романсы.

А иногда из Паньковки уезжали Оля и Володя. Я оставалась одна со старым Матияшевским. Лиза и Ульяша уходили домой на село. Я приходила в кабинет к старику. Не обращая внимания на его плохое настроение, если он не хотел со мной разговаривать, я начинала болтать и говорить без умолку сама: отвечала на свои же вопросы, рисовала и уже поздним вечером от усталости засыпала на полу у его кровати, свернувшись калачиком на коврике, как собачонка. Сонную он переносил меня в мою комнатку и там укладывал в кровать. Если же старик бывал в духе, то рассказывал мне много интересного. Учил, как раскладывать пасьянсы и набивать машинкой гильзы табаком. Иван Ефимович был первым моим учителем. Он научил меня читать. В четыре года я уже хорошо читала.

Бывало, после обеда Владимир Иванович, лежа в кровати, звал меня к себе.

- Юля, бери книгу и иди почитай нам.

В спальне я удобно усаживалась на маленькой табуреточке между двумя кроватями, открывала книгу и начинала читать. Читать я могла долго, без устали. Слушая меня, Владимир Иванович поправлял мое произношение и объяснял непонятные слова. По его заказу пяти лет я вслух прочитала "Анну Каренину" Льва Толстого и "Сергея Горбатова" Соловьева. А писать я еще не могла.

Вообще и сын и отец Матияшевские почему-то не считали меня ребенком и относились ко мне, как ко взрослому человеку. Владимир Иванович делился со мной своими переживаниями, рассказывал, как он боготворит Олечку, а она его не любит. Иван Ефимович разрешал мне читать без разбору все книги, которые стояли на книжных полках его библиотеки.

Отец Олиной подруги Тани Александровой был предводителем дворянства города Екатеринослава. В Дворянском собрании часто устраивались вечера с танцами и призами за танцы. Владимир Иванович, желая развлечь скучающую Олечку, вывозил ее на эти балы. Оля за несколько дней до бала уезжала из Паньковки на Троицкую, 70. Обычно она брала и меня с собой. Радости моей тогда не было границ!

Помню, Олечка как-то получила по почте картонную коробку из Парижа. Это прислали заказанное Владимиром Ивановичем для Оли платье-модель из знаменитой парижской фирмы, куда было послано Олечкино фото и размер. Перед балом мы, все дети, собрались в гостиной посмотреть, как одевается Олечка, а главное - увидеть своими глазами чудо, вынутое из парижской волшебной коробки!

Парикмахер приколол Оле шиньон и прикрепил его спереди блестящей пряжкой "эспри". Оля надела тоненькие чулочки в золотую крапинку и легкие бронзированные туфельки. Платье серо-голубое, тонкое, как дымка. Один рукав почему-то короткий, обшитый жемчугом. Другой длинный. Шлейф прикреплялся отдельно сзади на крючках и петлей надевался на руку. Сверху набрасывалось шелковое манто с выбитыми однотонными цветами. Мы смотрели на Олю, как на волшебницу! Подъехал извозчик, и Оля с Владимиром уехали, оставив после себя беспорядок в гостиной и тонкий аромат чудесных духов.

Помню еще Олю в польском костюме для бала - голубом, отороченном белым мехом, с такой же шапочкой. На балу в Дворянском собрании Олечка танцевала мазурку и получила за танец первый приз.

Позже, когда в моду начало входить танго и вся молодежь запела "Под небом знойной Аргентины, где женщины, как на картине...", - Олечка получила из Парижа платье "Танго", очень эксцентричное и эффектное. Оранжевое, узкое, оно затягивало фигуру, как в перчатку.

Ходить в нем можно было только маленькими шажками. А спереди на юбке был разрез.

Эти балы доставляли Олечке много забот и волнений и, конечно, являлись событием в ее повседневной сельской жизни, но излечить ее тоску все-таки не смогли...

Зимою в Паньковке было совсем тихо. Гости не появлялись.

Оля дружила с семьей учителя Гусева. У него была симпатичная умница-жена и две дочери - Витуся и Ксаня, обе девочки старше меня.

В долгие зимние вечера Оля с женой учителя устраивали для нас в нашем доме костюмированные вечера-маскарады. Сами шили куклам одежду, делали елочные игрушки. Дети катались с горки на санках, играли в снежки. И во всех этих играх наравне с нами участвовали жена Гусева и Оля.

По вечерам у себя дома под уютным светом зеленой лампы Оля, Ульяша и Лиза вышивали заполочью крестиком по канве узоры на украинских рушниках. Девушки хорошо пели дуэтом украинские песни.

Помню один зимний день.

Ярко светило солнце, воздух был прозрачен и чист, снег искрился блестками и отливал всеми цветами радуги на прозрачных ледовых сосульках. Я добывала запретные сосульки, старательно сбивая их палкой с крыши. Меня позвали домой обедать. Но за столом Оли не было.

- Где ж моя Олечка? - стала спрашивать я.

А Олечка лежала в спальне красная, горячая, с лихорадочно блестящими глазами. Из винокуренного завода пришел старый фельдшер. Старик определил дифтерит. Нужно было немедленно сделать вливание противодифтеритной сыворотки. Но здесь в Паньковке нет сыворотки. Ближайшая больница в селе Петриковке. Решили сразу же везти Олю в больницу. Подъехали заводские сани, запряженные парой гнедых лошадей. Положили в сани матрацы, подушки. Вынесли закутанную, замуфтованную Олечку, пылающую огнем высокой температуры, уложили в санки, накрыли кожухами, и Владимир Иванович повез Оленьку в больницу. А по дороге разыгралась метель. С трудом дотащились до Петриковки. Укол успели сделать вовремя, но, по-видимому, переборщили дозу, и это вызвало осложнение на сердце, оставшееся на всю жизнь. При малейшем волнении Оля могла надолго потерять сознание: левый клапан сердца отказывался работать.

Болезнь Оли неожиданно сдружила меня со старым Матияшевским. Он был замкнутый, крахмальный старик, а тут вдруг стал ко мне ласковым и уже сам упрашивал, чтобы я пила молоко. А когда я заболела ангиной, он целую ночь просидел возле моей кровати и даже поцеловал меня в лоб.

Олечку привезли из больницы бледную, похудевшую. Возможно, это и заставило Владимира Ивановича подумать о переезде из Паньковки. После истории с Олиным дифтеритом Паньковка, оторванная зимою от транспорта, лишенная серьезной врачебной помощи, пугала его. Мы переехали в город.

Шел 1914-й год.

ПАВЛОГРАД

Павлоград - украинский уездный городок Екатеринославской губернии, окруженный хуторами. Стоит он на берегу реки Волчьей, притоки Самары. Само название реки Волчья в детстве меня пугало, а огоньки, которые вечерами отражались в ее темных, глубоких водах, казались мне горящими волчьими глазами.

На повороте реки, на самом выступе стоял домик чиновника Адриана Брио. Усадьба утопала в цветах. Каменный забор, веранда были обвиты гирляндами роз. Брио был большой любитель флоры и в своем дворике создавал "чудеса ботаники". В любое время весны, лета, осени можно было купить у него букетик фиалок - любимых цветов Оли. Жил он один и своим видом внушал мне панический страх. Маленький, черный, с черной бородой и глазищами, он разводил черные розы и не ходил, а бегал в черной крылатке по берегу темной реки Волчьей.

В.И.Матияшевский получил квартиру в большом доме напротив спиртоводочного завода. Окна наши выходили на улицу. Весной верхушки тополей врывались в настежь открытые окна. Клейкие молодые листочки тополей после весеннего дождя одуряюще пахли.

Помню день, когда мне исполнилось пять лет. Мы только переехали из Паньковки, и я еще никого не знала из жильцов этого дома. Проснулась я очень рано. В столовой пробили большие часы: пять часов, посчитала я. Пора! Вставай... Накинула платьице, взяла плетеную корзиночку и прошмыгнула мимо спящей Олечки прямо на лестницу. Решила я стучать в каждую квартиру нашего подъезда.

- Кто там? - спрашивали люди сонными, удивленными голосами.

А один голос меня просто испугал: "Кого чортяка приперла в такую рань?" - "Это я, Юля. Мне сегодня исполнилось пять лет. Я именинница, я приехала из Паньковки и живу наверху с Владим-Ивановичем и Олей..." Люди в ночном белье протягивали мне через щель приоткрытой на цепочке двери подарки, поздравляли, некоторые подшучивали:

- Ишь ты, ранняя пташечка!..

Получила я хорошенькую чернильницу, разбитое яичко и рядом вылупился желтенький цыпленок, коробочку мармелада, сказки Андерсена, картинки и карандашик. Счастливая, гордая, с полной корзиночкой отправилась я домой. Скрипнула входная дверь, и я разбудила Олю.

- Что случилось? Почему ты так рано встала?

Я возбужденно, радостно сообщила о моем удачном походе и показала подарки. Олю это почему-то не обрадовало, а очень и очень огорчило. Днем мне устроили именины и пригласили детей всего нашего дома. Дети тепло приняли меня в свою компанию. А взрослые при встрече со мной останавливались, смеялись, вспоминали раннее утро моего дня рождения.

Появление Олечки в Павлограде в обществе служащих спиртоводочного завода было сенсацией. Восемнадцатилетняя, тоненькая, прекрасно одетая чиновница была необычным явлением. Ее парижское белье, которое Ульяна, еще не зная о существовании в этом доме чердака, по ошибке вывесила на веревочке во дворе, произвело большое впечатление на обитателей двухэтажного дома. Как раз перед нашим приездом из парижской фирмы Оле прислали новинку: несколько дюжин батистового тончайшего с кружевами белья всех цветов и оттенков, вплоть до черного. Рубашечки, панталончики, лифчики, висящие на веревочке, напоминали фантастические цветы. Вся ее одежда - костюмы на тонком ватине, манто на гагачьем пуху вместо громоздких теплых шуб, палантины, шляпы, огромные муфты - всё было необычно, поражало изяществом и тонким вкусом. Я помню Олю в белом костюме и шляпе из белых страусовых перьев. Этот наряд ей как-то особенно шел и подчеркивал ее очаровательную женственность. Она решила сфотографироваться. Местный фотограф без разрешения Оли развесил ее портреты на своих витринах. Возле витрин собирался народ. Владимир Иванович пришел в ужас. Пришлось ему уплатить большую сумму фотографу, чтобы избавить нашу семью от излишней рекламы. С белым костюмом произошла еще одна история. После дождя мы шли по аллее городского сада.

- Осторожно, Ольгеточка, не запачкайте костюм. Юля, не подпрыгивай, иди спокойно. Ради бога, не садитесь, Ольгеточка, скамейка мокрая. И отойдите, пожалуйста: здесь лужа. Какой чудесный костюм! Вам он изумительно идет ...

Олю, как видно, всё это страшно раздражало.

- Сколько раз, Владимир, я вам говорила, что никогда не была и не буду рабой своих вещей!

- Не сердитесь, Олечка. Осторожней, Юля, не подходи так близко.

Оля не выдерживает и демонстративно садится на мокрую скамейку. На белоснежной юбке огромное грязное пятно...

Наша ничья комната, в которой собирались гости, была фрезового цвета: стены, ковер на полу, мебель, портьеры - все было фрезовое. Называли эту комнату фрезовой гостиной. На стене висел в бронзовой раме портрет старика работы итальянского художника, писанный масляными красками, на портрете седой старик-нищий с голубыми глазами и крестом на голой груди приковывал к себе внимание и поражал трагическим выражением глаз.

Оля старалась приучить меня к светским манерам. Хотелось ей, чтобы я умела держать себя при гостях.

- Никогда не показывай в обществе своего плохого настроения. Надо уметь улыбаться, когда тебе нелегко. Даже если ты нездорова или у тебя неприятности, скрывай их, нельзя расстраивать других. Будь всегда приветлива и внимательна к людям. Приветливость больше украшает девочку, чем нарядное платье, - учила меня Оля. Когда к нам кто-нибудь приходил, я первая встречала гостей, просила подождать Олечку и занимала их разговорами. А однажды из-за меня произошли неприятности.

Появился в Павлограде грузинский князь Туманов. Владимир Иванович подшучивал над ним, говорил, что на Кавказе не мудрено стать князем: купи себе сто баранов - вот и ты князь. Туманов был красивый высокий офицер. Сабля его вся была украшена тонкими узорами из кавказского серебра и волочилась за ним по полу, когда он шел. Князь хорошо пел с восточным акцентом:

"Жалобно стонет ветер осенний,

Листья кружатся поблекшие ..."

По всему видно, он влюбился в Олечку, всегда приносил цветы и смотрел на нее блестящими глазами. А Оле он не нравился, она его боялась и звала меня, если он приходил один. Раз мы возвращались с покупками домой, шли по центральной улице Шалинской. Я несла картонную коробку. Подошел к нам князь Туманов. Я, как всегда, шла на два шага впереди взрослых, но уши мои были сзади, и я отлично всё слышала. Князь умолял Олечку, чтобы она завтра вышла с ним погулять. Оля отказывалась.

- Почему?

- Я занята, занимаюсь Юлей.

- Возьмите Юлю с собой.

Я моментально поворачиваюсь и говорю: "Я ширмой быть Вам, князь, не желаю!"

Владимир Иванович поставил меня в угол за нетактичность. В углу я пропела громко песню:

Береги, князь, казну

И владей ею сам,

А неверну жену

Я и даром отдам!

Наши рассмеялись и отпустили меня на волю.

На другой день пришла к нам жена мирового судьи, и я мельком услышала, как она предупреждала Олю:

- После князя Туманова мойте руки и клавиши пианино спиртом; он болен дурной болезнью - "Тифлисом"! - Ну что Вы, это сплетни; кто об этом может знать? - возражает Оля.

А я задумалась. Как может князь Туманов болеть своим родным городом? Наверное, он просто тоскует о нем, а им кажется, что он болен. Они ошиблись! Пришел князь. Я вышла к нему и спрашиваю: - Вы очень скучаете о своем Тифлисе?

- Да, очень, Юленька, мой край прекрасен, а город Тифлис - нет ему равного по красоте во всем мире!

- Не понимаю, - говорю я, - почему после Вас нужно мыть руки и клавиши пианино спиртом? Как жаль, что Ваш красивый город Тифлис болен дурной болезнью!..

- Где ты об этом слыхала? Кто тебе сказал? - побледнев, спросил князь.

- Жена мирового судьи, она утром была у нас. Наш разговор перебили, позвали меня накрывать на стол. Говорят, князь чуть не убил жену мирового судьи.

Осенью мне нужно было держать экзамен в подготовительный класс Павлоградской женской гимназии. По возрасту поступать мне было еще рано, но Владимир Иванович хотел блеснуть моими способностями. Он считал, что я прекрасно подготовлена. Обыкновенно он сам занимался со мной до обеда. Приходил с завода, усаживался за стол, вынимал свою коллекцию старинных монет и начинал через лупу рассматривать их и раскладывать по коробочкам. Доставал из книжного шкафа любую книгу и заставлял меня громко читать с любой страницы. Мое чтение, по всему видно, доставляло ему удовольствие. Потом приступали к диктовке. Он считал, что в гимназии ужасно преподают и потому детям там неинтересно.

- А ты девочка развитая, - говорил он. - Не пиши полностью фразы, это скучно, сокращай, я и так разберусь. Самое главное - не зубри. Учись мыслить. Задачки решай в уме, а в тетрадке пиши только ответ. В Законе божьем он признавал только заповеди и Символ веры. Весь урок он расцвечивал забавными историями, анекдотами. Но всё это быстро ему надоедало, он начинал зевать, доставал из кармана жилета часы на золотой цепочке с забавными брелоками и посылал меня спрашивать, почему запаздывает обед.

На экзамен я пошла с огромным бантом, совершенно не волнуясь, твердо уверенная, что уже всё познала... Написала диктовку. Быстро решила задачку. Батюшка, отец Серафим, - хороший знакомый Владимира Ивановича, он бывал у нас в доме. Вызвал меня и сказал:

- Юля, я тебя спрашивать не буду. Расскажи всё, чему тебя научил Владимир Иванович.

Популярность Владимира Ивановича в городе была огромная. Его любили за веселый нрав, остроумную шутку, анекдоты, которые передавались потом из дома в дом. Он был очень демократичен и умел с каждым поговорить. Я прочла отцу Серафиму десять заповедей и Символ веры.

- Ого, - удивился он, - этому учат у нас гораздо позже.

Потом я стала переводить заповеди с церковнославянского на русский язык, как учил меня Владимир Иванович, например, седьмая заповедь - "Не прелюби сотвори". Я пояснила: жена не должна изменять своему мужу! Отец Серафим засмеялся и с трудом остановил поток моих речей. Я ушла довольная собой, в уверенности, что получу пять! На другой день директор гимназии пригласил Владимира Ивановича и показал ему диктовку, которую я написала. Учитель продиктовал фразу: "У соседа была веселая беседа". Я написала: "у сос был вес бес". Учителя смеялись.

- Девочка способная, но учили ее неправильно, без системы, без основ. По возрасту в этом году ей еще рано идти в гимназию, надо позаниматься с хорошим педагогом...

Попала я к учительнице княжне Эшеевой Зинаиде Александровне. Она была классной дамой приготовительного класса Павлоградской женской гимназии и готовила дома частным образом учениц для поступления в гимназию. Ходила она всегда затянутая в корсет, в синем длинном платье с высоким воротником и носила золотые часики на длинной цепочке. Прятала часики в карманчик корсажа. Прическу носила с валиком. Вредная она была, педантичная, требовательная, придиралась к каждой букве, каждой черточке. У себя дома она держала квартиранток, гимназисток из окрестностей Павлограда, на полном пансионе. Жила со своим отцом, старым князем Александром Александровичем Эшеевым, добрым стариком. В карманах у него всегда были леденцы, он угощал нас ими, а во время уроков арифметики подсказывал счет на пальцах, прячась за журналом, чтоб не заметила его строгая дочь. Гостиная Эшеевых напоминала музей, такое количество фарфоровых статуэток, старинных чашек с гербами, ваз стояло в стеклянных горках.

Занималась я вдвоем с девочкой, нашей соседкой Тосей Весниной. Особенно запомнился мне один из наших уроков. Я и Тося сидим за большим столом. Я быстро решила задачку, сижу и наблюдаю за Зинаидой Александровной. Княжна кипятится, придирается к Тосе. А у Тоси затор от испуга, она перестает понимать и начинает заикаться. Мне безумно жаль Тосю. И в то же время - хочется за маленьким! Но просить у Зинаиды Александровны разрешения выйти, поднять руку не решаюсь, боюсь ее крика. Она продолжает измываться над жертвой. Я уже выдержать не могу и решаю в уме так: стул без дырочек; я сделаю за маленьким, встану, лужа останется на стуле... Зинаида Александровна перестает кричать и начинает прислушиваться.

- Посмотри, Тося, - говорит она. - Кажется, из-под цветочника льется вода на пол.

Я изумлена тонким слухом классной дамы. Тося, обрадованная временной передышкой, вскакивает, смотрит под цветочник и ...

- Зинаида Александровна, - говорит она, - это вода льется не из-под цветочника, а из-под Юлиного стула. Вся красная от стыда, я поднимаюсь и говорю: - Простите, Зинаида Александровна, я думала, что стул без дырок.

Она снимает с меня белые панталончики с кружевами и демонстративно, брезгливо держа их кончиками пальцев, оттопыривая мизинец, несет во двор вешать на веревочку. Девочки-гимназистки смотрят на меня смеющимися глазами и ехидно хихикают. Урок снова продолжается, но уже более оживленно. Затор снят. Штанишки сушатся.

Веснины - самые близкие наши соседи. Жили они на одной с нами лестничной площадке. Григорий Семенович Веснин - бухгалтер завода. Небольшого роста, с тонким нервным лицом, он задушевно и прекрасно пел украинские песни высоким лирическим тенором. Особенно мне запомнилось его исполнение песни "Дывлюсь я на небо та й думку гадаю". В квартире у него висел портрет Тараса Шевченко в смушевой шапке. Был он замечательный человек и первоклассный работник, пока не пил. Алкоголь действовал на него разрушающе, губительно. Он становился буквально зверем. Жена его Надежда Вячеславовна Веснина - красивая, крупная, полногрудая женщина, хорошая хозяйка, мать двоих детей, любила юмор, шутку. В пьяном виде Григорий Семенович издевался над женой. Как хищник, нападал на нее с кулаками и избивал. Поводом была выдуманная ревность. Надежда Вячеславовна была домоседка, никуда не выходила, и к ним никто не приходил. Раз Тося бросилась защищать мать. Григорий Семенович нечаянно попал кулаком в глаз девочке. Тося долго лежала больная, и все очень волновались за ее зрение. От испуга она начала заикаться. Девочка она была чудесная: обаятельная, женственная, добрая, ласковая, нежная и умненькая. Старшая дочка - Веснина Лида - по натуре была иная. Во всем она хотела быть первой. Своенравная, способная, властная. Ей всегда хотелось быть старше своих лет. Помню, как она привязывала к босым ногам большие катушки от ниток и целыми днями ходила как будто на каблуках. Ровные, длинные косы, карие большие глаза и скулы делали ее немного похожей на калмычку. С самого детства она проявляла большую наклонность к музыке и танцам.

Некоторое время жила у Весниных бабушка со своей младшей дочерью Любовью Вячеславовной. Но скоро они ушли. Наняли себе комнатку на Дворянской улице. Не могли они видеть, как Григорий Семенович в пьяном виде дебоширил.

Я забыла еще рассказать об их коте - сером, огромном, пепельном с зелеными глазищами. Он заходил в туалет, садился на унитаз, в темноте глаза его сверкали изумрудами... Бабушка уверяла, что уходя он цеплялся за цепочку, и вода спускалась. Какое-то зеленоглазое сказочное чудовище!

Позднее, когда мы с Тосей начали ходить в приготовительный класс Павлоградской женской гимназии, мы всегда, возвращаясь домой, заходили к бабушке. Это была лучшая бабушка в мире! Добрая, уютная, всё понимающая. Обладала природным юмором. Ее острые реплики, немного насмешливые словечки точно попадали в цель и действовали на людей усмиряюще, отрезвляюще. Мы всегда прибегали к ней со своими маленькими горестями и радостями. Любили поспать на ее большом плоском сундуке.

Помню, мы с Тосей получили двойки по русскому языку у Зинаиды Александровны, уже учась в приготовительном классе гимназии. Нам казалось тогда, что получили мы двойки несправедливо, - придралась к нам княжна из-за каллиграфии. Расстроились страшно. Решили не идти домой. Передали нашим записочки с девочкой-соученицей.

Написали так: "Мы получили двойки. Домой не вернемся". Нарисовали рисунок - река Волчья, из воды торчат две пары наших ног; на берегу лежат наши банты, ранцы и две тетрадки с огромными двойками. Пришли мы на берег реки Волчьей. День стоял чудесный. На другом берегу лес пылал осенними красками. Сидим, смотрим на быстрое течение - и так жаль стало нам себя!

Представляем картину, как нас хоронят, как рыдает и ломает руки Эшеева... Все на нее смотрят, как на нашу убийцу... Она бросается на колени перед Олей и Надеждой Вячеславовной, умоляет простить ее, но они неумолимы... Мы так разжалобились этой картиной, что уже громко ревем! Решили пойти попрощаться к бабуле... Прибежали к ней в слезах, всё время всхлипывая, перебивая друг друга, рассказали ей о своем горе, о жестокости Зинаиды Александровны. Бабушка приласкала нас, поставила перед нами румяные горячие пышки, напоила чаем и предложила пока не топиться, а полежать, отдохнуть на своем сундуке. Мы быстро согласились, обнялись, мокрые от слез улеглись и крепко заснули, накрытые теплым пуховым платком. А дома паника! Получив записку, решили сначала, что мы пошутили. Но когда мы не явились к обеду, пошли нас искать. Лида предложила заглянуть к бабушке. Там нас и нашли спящих на сундуке в объятиях друг у друга.

Очень переволновался за меня тогда старый Матияшевский. Старик подобрел, постарел, сполз с него крахмал аристократа. Он стал плохо слышать, и ему послышалось, что я утонула... Взволнованный, он быстро шел к нам навстречу. Увидев меня живой, он страшно обрадовался и весь вечер провел со мной. Я показывала ему свою двойку. Он рассмеялся и сказал:

- Нужно иметь мужество и научиться смотреть правде прямо в глаза. Это твое первое испытание. Еще немало двоек ты получишь на своем жизненном пути. Закаляйся!

Старик болел астмою, но как-то незаметно. Начинает душить его, он выпьет лекарство - пройдет! Никому не было в тяжесть... В тот вечер, когда он умер, у нас в доме было как-то особенно тепло и весело. Пришли наши соседи Веснины, Надежна Вячеславовна и две дочки - Тася и Лида. Оля была в ударе, в хорошем настроении она всегда становилась душой общества. Мы все смеялись, пили чай с вкусными пирожными - трубочками с кремом. Иван Ефимович к чаю не вышел. У него был клубный вечер: игра в преферанс и заказной ужин. Ушли Веснины. Мы почитали, и я начала укладываться. За окном чудесная лунная ночь. В комнате так светло, что можно читать без лампы. Я тихонько припрятала под матрац книжку... На улице поют девушки из села, два голоса, высокий и низкий... как-то хорошо и грустно от их пения. Вбегает Ульяша. Прислали из клуба посыльного, ждут партнеры Ивана Ефимовича, а он не идет. Постучали в его кабинет - не отвечает. Заглянули в дверь. Старик сидел в большом кресле за письменным столом, освещенный лунным светом, в черном костюме, белоснежной сорочке с крахмальным воротничком и бриллиантовыми запонками в манжетах. Собрался, видно, идти в клуб... Локоть правой руки оперся на ручку кресла... Кисть в воздухе держит одну карту, лицо повернуто к этой единственной карте, другая рука безжизненно свесилась вниз. На полу веером рассыпаны карты... В комнате пахнет турецким табаком и дорогими духами... Видно, старику внезапно стало плохо, он не успел даже крикнуть, конец наступил в одну секунду - лицо совершенно спокойно. Красиво ушел старик из жизни! Долгое время мне его всё не хватало. Я всё думала, какой была карта, на которую Иван Ефимович посмотрел в последний миг? Решила: это был пиковый туз, только пиковый туз! Пиковый туз - это судьба, и он имел мужество посмотреть своей смерти прямо в глаза.

1914 год. Скорый поезд мчит нас из Екатеринослава домой в Павлоград.

В окнах мелькают поля спелой пшеницы, золото подсолнухов, перелески и полустанки. В купе мягкого вагона полно цветов, пахнут белые лилии. В Екатеринославе на Троицкой у мамы мы праздновали в один день трое именин: Владимир Ивановича, Оли и мои. Мы все июльские, родились в первой половине июля. Нас провожали с цветами.

В вагоне все встревожены, взволнованы: 19 июля немцы объявили России войну! Всюду только и разговоры - о войне. До моего слуха долетают незнакомые имена: Вильгельм II-й, Пруссия, Франц-Иосиф... убит австрийский принц Франц-Фердинанд в Сербии... Все жалеют маленькую страну Сербию... Я одна среди взрослых, взбудоражена, задаю тысячи вопросов...

- Где будет война? В Павлограде, Паньковке или Екатеринославе? Возьмут ли меня на войну? Пошьет ли мне Оля фартук и косынку с красным крестом?..

Очень скоро война стала ощущаться почти в каждой семье. Мобилизовали папу, Гавриила Андреевича, он стал начальником санитарного обоза, присылал письма из Белорусского города Пинска. Надел военную форму Григорий Семенович Веснин. На улице маршировали солдаты и пели:

- Сербия, Сербия, жаль мне тебя,

Проклятая Германия идет на тебя!

Уехала из дому Таня Александрова, дочь предводителя дворянства в Екатеринославе, Олина лучшая подруга. Уехала она вместе с влюбленным в нее французом. Стала работать сестрой милосердия на огромном пароходе "Португаль".

В 1915 году госпитальный корабль "Португаль", бывший французский пароход, был потоплен торпедой немцев с германской подводной лодки на траверзе Севастополя. Из всей команды не спасся ни один человек. С ним произошла такая же история, как со знаменитым "Титаником", который погиб в 1912 году, наскочив на подводную часть айсберга. Танин корабль шел ко дну. Поднялась паника, не хватало спасательных поясов, кругов. Наступили последние минуты. Таня стояла на палубе с французом. Свой спасательный пояс она кому-то отдала. Француз умолял ее, чтобы она надела его пояс - он умеет хорошо плавать. Таня протестовала, но в конце концов покорилась. Они попрощались друг с другом, и Таня бросилась в море. Но прыгнула она неудачно, головой ударилась об какой-то винт, разбился череп и мертвое, окровавленное тело рухнуло в море... С криком отчаяния француз бросился за нею, но так и не появился в бушующих волнах...

Рассказал об этом очевидец, чудом уцелевший знакомый Александровых. А ко мне эта грустная история дошла уже через Олю.

Оля загрустила. На столике у нее стояли две фотографии Тани Александровой: одна - полная жизни очаровательная девушка в польском костюме во время танца мазурки, а другая - Таня в костюме сестры милосердия, с красным крестом на груди и на косынке, а рядом моряк в белом - француз, смотрит на нее нежными, влюбленными глазами.

... Я очень привязалась к Оле. Когда мы оставались вдвоем, я была счастлива, ходила за нею хвостом, всё время что-то рассказывала, фантазировала и без конца переспрашивала: "Правда, Оля, правда, Оля?" Она была для меня матерью, подругой и сестрой. Вечерами мы любили громко читать. Олечка прочитала мне фантастическую повесть Гоголя "Вий". Это было для меня потрясением. Я стала плохо спать. Образы повести преследовали меня. В каждой старухе я подозревала ведьму и ожидала превращения ее в зловещую красавицу-панночку. Очень жалела философа-бурсака Хому Брута, поседевшего от страха у гроба панночки. Возмущалась жестокостью злого старика-сотника, отца ведьмы... В темноте ночью все предметы принимали для меня причудливые формы. Платье, брошенное на стул, оживало. Пальто на вешалке протягивало ко мне рукава. Тени от веток тополя, бродящие по белым стенами комнаты, превращались в огромные ресницы Вия. Комната оживала, наполнялась ведьмами, чертями, колдунами... Внутренний голос шептал: не смотри, не смотри, не смотри... Я смотрела, и начинались галлюцинации. Безжалостно мучилась я своим воображением. На улице завыла собака - я в ужасе кричу:

- Ведут Вия!!!

Покрываюсь холодным потом, мечусь... Давали валерьянку. Решили пеленать, чтоб успокоить, чтоб не бросалась и не металась я по кровати... Однажды вечером, услышав мой крик, Оля быстро вошла в комнату, где я спала. После яркого света в столовой, в комнате ей не было ничего видно, и Оля с протянутыми руками подошла на ощупь к моей кровати. Я в ужасе замерла, и вдруг раздался мой душераздирающий крик:

- Ведьма! Ведьма!!!

Прибежали все, зажгли свет, с трудом меня успокоили. Я стала спать при свете. Зажигали ночник или лампадку возле иконы. Но все равно галлюцинации долго не покидали меня. В мерцании красной лампады оживала икона Божьей матери и шла ко мне... Врачи запретили читать мне "взрослые" книги, у нас появилась детская библиотека: Лидия Чарская, Клавдия Лукашевич - писательница, воспевшая жизнь институток. "Большой Джон", "Княжна Нина Джаваха" - сентиментальная детская литература. Я стала бояться темноты и одиночества.

В летние сумерки мы, дети, любили собираться в нашем дворе. Поэтические вечера под куполом звездного неба! Двор большой, с круглыми столиками, скамейками под развесистыми акациями. В глубине двора стоял одноэтажный дом. Его заброшенная веранда служила нам сценой. Я помню, мы обнаружили в конце двора на наших огородах (у каждого жильца там были свои грядки) гнилые пни. В темноте гнилое дерево фосфоресцировало, горело лучистым зеленоватым светом. Девочки сделали себе из гнилушек бусы, браслеты, венки, пояса. Пригласили зрителей и появились перед ними в полной темноте на веранде. Эффект получился необыкновенный! Дерево горело, излучало призрачный зеленоватый свет над головами...

Центром внимания на наших вечерах был струнный оркестр: гитары, мандолина и балалайка. Его организовали любители музыки - молодые гимназисты, сыновья наших соседей Рислинга и Хмары. Услышав музыку, все выходили во двор... Дети любили петь хором под аккомпанемент оркестра. Пели: "Вечерний звон", "Слети к нам, тихий вечер", "Реве та стогне", "Стенька Разин". А когда в детский хор вплетался замечательный тенор Григория Семеновича Веснина, мы, очарованные красивыми звуками, замолкали и просили его еще и еще исполнять или запевать с хором украинские песни.

На веранде разыгрывали спектакли. Первый спектакль, который собрал публику со всей улицы, была пьеса "Среди цветов". Участвовали заводские дети всех возрастов. Плохо помню сюжет. Вспоминаю только, что девочка, дочь садовника, засыпает, и ей снится, что клумба с цветами ожила. Этот спектакль организовала и сама играла Розу - царицу цветов - дочь машиниста Хмары, гимназистка Вера. Костюмы цветов сделали из цветной жатой бумаги, нашивая ее на старые платья, шляпки, туфли. Красивые были костюмы жуков, кузнечиков, бабочек. Костюмы нам шили мамы. Все было очень красиво и красочно. Тогда впервые к нам во двор пришла дочь пивовара Феля Бихлер. Она хорошо вошла в нашу компанию, и мы с нею подружились. Постановка всем очень понравилась и осталась в памяти участников на всю жизнь.

А однажды Людвиг и Сигизмунд Рислинги объявили себя великими гипнотизерами, сказали, что им удалось с большим трудом воспитать в себе огромную силу воли, и эта сила, путем словесного внушения, может затормозить мозг другого, безвольного человека - усыпить его, и тогда этого человека можно заставить делать все, что ему прикажу, и он будет беспрекословно все исполнять. Стали искать медиума, человека, легко поддающегося гипнозу. Выбор пал на меня. И вот, у нас во дворе вывешивается объявление: "Сеансы гипноза. Гипнотизеры Людвиг и Сигизмунд Рислинги". Я стала посредником между зрителями и гипнотизерами. Стояла посреди двора серьезная, таинственная. Людвиг подходит к публике и тихо, чтобы я не услышала, спрашивает, что мне приказать, что внушить. Потом Сигизмунд усаживает меня на скамейку, напротив садится Людвиг и проделывает надо мной всякие пассы руками, начинает смотреть в глаза и настойчиво внушает: спать! спать! спать!.. Я начинаю зевать, закрывать глаза... Меня укладывают. Получаю тайный приказ шепотом: делай то-то и то-то, пойди туда-то и т.д. Медленно поднимаюсь с закрытыми глазами, с протянутыми руками, иду исполнять приказ. Нарочно сначала ошибаюсь, долго ищу, а потом все-таки исполняю... Затем идет обратный процесс медленного пробуждения: проснись! проснись! проснись! С каждым вечером задания становились труднее. Например: до этого времени я боялась взбираться на высоту: высокую - выше второго этажа - железную пожарную лестницу без перил. Первая освоила ее Лида Веснина, как самая храбрая среди нас. Но когда я получила приказ гипнотизера взобраться на самый верх и там выжиматься, я исполняла это и даже без страха! Наши сеансы гипноза производили особенно большое впечатление на детей. Несколько дней я ходила, словно именинница: успех и слава сопровождали меня на дворе и на нашей улице. Но на пятый вечер я получила задание, как видно, от моего тайного врага, либо завистника моей славы. Я видела, как Людвиг о чем-то долго спорил с публикой и не соглашался, но все же ему пришлось подчиниться. Слышу его шепот:

- Пойди стань на стол, и когда Владимир Иванович будет проходить с завода домой, скажи громко: "Владимир Иванович, вы говно!" Поспеши, он уже идет!..

Я в ужасе, не знаю, как выкрутиться. Взбираюсь на стол, стою, жду. Владимир Иванович подошел, с любопытством остановился, увидев меня на столе окруженной толпой ребят...

- Владимир Иванович! - отчаянно кричу я, а дальше не могу! Язык отказался... Я засмеялась и... провалилась, обман раскрылся. Так и закончился мой сногсшибательный успех в роли медиума.

Потом я увлеклась новой игрой в цирк. Пораженная тем, что под гипнозом мне удалось преодолеть страх и взобраться на самую верхушку пожарной лестницы, да еще и выжиматься, я решила продолжать дальше осваивать акробатику. Повесила в кухне самодельную веревочную трапецию - помог мне ее соорудить солдат, жених Ульяши. Прикрепили мы ее на крючке, где раньше на потолке висела люстра. Но, конечно, все держалось на честном слове, - как я не убилась - не пойму! Приглашала публику: Ульяшу с женихом-солдатом, кухарку Лизу с ее знакомыми - и начинала показывать им фокусы. Сначала становилась на стол, цеплялась за трапецию... Стол прибирался. Я раскачивалась на руках, висела вниз головой, цеплялась только ногами, делала фигуру "жабу"... Моя публика была в восторге! Выжималась я еще на подоконнике снаружи открытого окна второго этажа. Раз Оля застала меня за этим занятием. Войдя в спальню, увидела мое лицо, то исчезающее, то снова появляющееся в окне. Руками я крепко держалась за наружный выступ окна. Внизу, на улице, стояли, задрав головы, мои зрители. Оля испугалась. Решила, что я сейчас сорвусь и убьюсь. Боясь меня спугнуть, она ласково, тихонько позвала:

- Юленька, иди сюда, я принесла сладкое, трубочки с кремом.

Через окно я влезаю в комнату, и меня сразу же наказали.

Военная часть, где служил Ульяшин жених, размещалась в казармах за городом.

По воскресным дням его отпускали, и он с товарищами приходил на нашу улицу. Приносили гармонь. До позднего вечера играли, пели, танцевали. Вся улица наполнялась музыкой, пляской. Иногда я врывалась в их круг и азартно отплясывала. Жених Ульяши хвалил меня перед своими товарищами: "Ну и девчонка! Ну и шустрая!.." Приносил мне сладости, а мы с Ульяшей хорошо угощали его на кухне и вдвоем плакали, когда провожали его на фронт.

От папы с войны мы часто получали ласковые, но грустные письма. Волновали его мальчики: как мама справляется сама с ними, просил девочек помогать ей. Олечка помогала, ездила в Екатеринослав, одевала сестру, возила вещи, продукты, деньги. Часто забирала к себе в Павлоград погостить Марусю или Шуру, кто был свободен. Я помню, Маруся привезла мне в подарок маленькую беленькую собачонку. Глаз у болонки почти не было видно, глаза ее только поблескивали сквозь густые заросли белой шерсти. Я с не спала, бегала, играла. Она была послушной и доброй.

Однажды Вера Хмара поставила с нами водевиль на открытой площадке в городском саду. В водевиле я получила роль строптивой восьмилетней девочки. "Анфан террибль" - несносная девчонка, - твердила все время моя гувернантка. Гувернантку играл Сигизмунд Рислинг, - ему хорошо удавались женские роли, - тонкий, высокий, с истерическим визгливым голосом, в длинной узкой юбке и огромных мужских ботинках. На сцене гувернантка жалуется отцу девочки:

- Девчонка невоспитанная, бегает, не слушается, анфан террибль!

В это время за сценой крик: "Папа, папа! Кого я привела!" Вбегаю я. На руках у меня собачка, моя Мимка. Но как-то я неудачно зацепилась за порог двери и... растягиваюсь на полу! Мимка выскочила, заскулила, завизжала. Ударилась я страшно - искры посыпались из глаз! Лежу и не знаю, смогу ли встать. Чувствую, кто-то тащит зубами мою юбчонку. Мимка! - "Вставай, Юленька, вставай!" - и залаяла.

Публика зааплодировала. Таким естественным получилось падение и поведение собаки. Поднял меня, забыв, что он мой враг по сцене, Сигизмунд. Стою с разбитым коленом, перепачканная, хромая. Продолжаю играть, как во сне. Водевиль имел успех.

Наша дружба с Сигизмундом Рислингом окончательно утвердилась. Большая, нежная дружба.

- "Сига, Сига, ножкой дрыга!" - детская его дразнилка.

Сколько интересного, изобретательного было в наших играх! Внешне он был некрасивый, высокий, весь в веснушках, с орлиным носом и серыми небольшими глазами. Но какой красивый душевно! Замечательная семья была у заведующего складом Якова Ивановича Рислинга. Ясь Иванович, немец, родился в России. Это был на редкость честный, чистый человек, человек долга, совести. Все, что есть хорошего в немецкой нации, воплотилось в нем. Его жена Мария Мартыновна - скромная труженица, мать девяти детей - и каких детей! Родители сумели привить своим детям моральные качества, нравственную чистоту, чувство долга, чести, человеческого достоинства. Красивые дети. Мальчики все музыкальные, играли на рояле и на многих струнных инструментах. Старшие мальчики - Алоис, Николай и Людвиг - все были немножко влюблены в нашу Олю. Вспоминаю Людвига. Очень красивый юноша. Ходил за Олей, как паж, готовый исполнить любое ее желание. Оля относилась к нему, как к ребенку... Шла эпидемия испанки. Очень опасное заразное заболевание с высокой температурой. Было много смертных случаев. Первая заболела Олечка, а потом и я. К нам никого не пускали. Каждый день приходил врач. Дело пошло на выздоровление. За окном буяла весна. В комнату врывалось вместе с теплым весенним воздухом пение птиц, запах тополей. И вот однажды в сумерки, в открытом окне нашей комнаты появился Людвиг с охапкой сирени. Он залез к нам на второй этаж по водосточной трубе! Пришел поздравить Олю с выздоровлением и с наступлением весны.

Семейство Рислингов, дружба с Сигизмундом создали в моей душе идеал человека-друга. Может быть, потому в дальнейшей жизни я никогда не ошибалась в выборе друзей. Не ошиблась я и в выборе самого дорогого мне человека, моего мужа.

Все мы вместе - Веснины, Рислинги и я - дружили с Фелей Бихлер. Ее полное имя - Фелицитас-Елизабета. Отец ее - пивовар Герман Германович Бихлер - приехал из Берлина по приглашению города. Пиво он варил знаменитое. За обедом у них всегда возле каждого прибора ставилась огромная баварская кружка с пивом. Пили пиво даже дети. У них я впервые попробовала пивной суп. Во дворе на пивзаводе пахло солодом, пивными дрожжами и черным мальц-экстрактом. Сам Бихлер - нудный, поджарый немец. Скучный, педантичный, когда приходил к нам с визитом на Рождество или на Пасху и сидел часами каменным гостем, как-то особенно подсвистывая зубом, - скажет два слова и свистит, снова два слова и снова свист, - от скуки даже мухи дохли! Жена его, маленькая изящная женщина, Катенька, с длиннющими косами до земли, очень восторженная, сентиментальная, смешно говорила по-русски с немецким акцентом, пела высоким, тонким голосом: "Пупхен, ду бист майн кляйнескинд!"

Феля - очень славная девочка. Безбровая, белозубая, с вздернутым на сборочку носиком. А на голове у нее такая масса вьющихся светлых волос, что их смело могло хватить на десяток девочек!

Любили мы природу и ходили на хутора, которых много было вокруг Павлограда. Я научилась превосходно ходить босиком по стерне, по скошенному хлебу. Сгибала пальцы ног и передвигала их с таким расчетом, чтобы ступня прижимала колючую стерню к земле. Гоняла по полю, словно заправская сельская девчонка.

Олечка волновалась, беспокоилась о маме. Вести с фронта приходили грустные. Папа тосковал о семье. Оля мечтала пойти работать в госпиталь. Мой крестный, друг папы, Михаил Михайлович Горячев прислал письмо из Екатеринослава и предложил Оле работать сестрой-хозяйкой в госпитале имени императрицы Марии Федоровны возле вокзала. Владимир Иванович отпустил Олю. Мы уехали в Екатеринослав.

Осенью я пошла учиться в 3-ю городскую гимназию, в первый класс. Мне исполнилось 9 лет.

Кончался 1916 год.

ВЕСЕННИЙ ШУМ

(Юность актрисы)

Это было 46 лет назад. В Киеве, на крутом берегу Днепра, стоял Михайловский монастырь. После революции там устроили студенческое общежитие. Огромная территория КУБУЧа ("Комитет улучшения быта учащихся") огорожена высоким белокаменным забором. Тыловая часть его выходила на Владимирскую горку. Это самое поэтическое место Киева. Особенно красиво здесь вечерами, когда смотришь сверху вниз: Подол сверкает множеством электрических огней, земля сливается с рекой, и кажется, что огни плавают и купаются в темных водах Днепра. Небо мерцает звездами, бакены подмигивают разноцветными глазами, легкий ветерок с реки доносит запах цветущих акаций и жасмина.

Главный вход в КУБУЧ - монастырская белая брама. Входишь и попадаешь в царство молодости. Девушки, юноши с кудрявыми шевелюрами, веселые, белозубые... Да, это настоящий город грызунов: с такими зубами люди действительно могут грызть гранит науки! Каменные красные корпуса, бывшие монашеские обители, столовая, прачечная, магазины, киоски, клуб - целая автономная республика.

Нас, восемь девушек-студенток, поселили в небольшом домике в глубине сада. Наша комната № 7. Три больших окна без занавесок и восемь сосновых коек - обыкновенные козлы, с тонкими, как блины, матрацами и серыми солдатскими одеялами - вот и все. Обстановка более, чем спартанская.

Запомнилась мне одна ночь.

В Киевском театре имени Франко шла тогда пьеса английского писателя Моэма "Седи". Все творчество Моэма отмечено горькой насмешкой над буржуазной моралью. Героиня пьесы Седи Томсон - проститутка, бежавшая из притона на острове Гонолулу. Седи попадает на остров туземцев, где миссионер, пастор Девидсон, проповедует христианство и зорко следит за соблюдением строгих правил морали среди своей паствы. Фанатизм проповедника увлек Седи, она решает навсегда покончить с прежней беспутной жизнью. Но Девидсон сам падает жертвой собственной страсти - любви к Седи, далеко не платонической. Роль Седи блестяще исполняла В.Варецкая, актриса большого дарования. Я и Таня Никитина, студентки первого курса Муздрамина, влюбились в этот образ. Нас поражало в этом образе соединение трагического с эксцентричным, целая палитра самых разнообразных красок. И, конечно, нашей мечтой было - сыграть роль Седи! Но пока нет такой возможности, решили, не теряя времени, набирать краски.

Помню, в том вечер мы пошли поужинать в кафе возле Михайловского монастыря. Сели за столик, взяли бутылку ситро и начали пить, воображая, что это вино. Пьянеем! Стало как-то особенно весело, лукавые, озорные чертики вселились в нас. Смеемся, чокаемся пустыми стаканами, кокетничаем, - набираем краски, работаем над образом Седи. Держим себя вызывающе... Реакция на наше поведение у мужчин за соседними столиками была мгновенная, мы даже не ожидали такого потрясающего эффекта! И, конечно, сразу скисли, струсили, решили удирать. Бежим. За нами погоня. Влетаем в наш корпус, врываемся в 7-ую комнату, но... запереть дверь нечем, нет ключа! Хватаем сапожную щетку, как засов. А в коридоре шум, шаги, пьяные голоса... Сильно стучат в нашу дверь. Мы прячемся за кровати. А переговоры ведет Марина Воскобойникова, крепко держась за ручку двери. Строгим, низким голосом приказывает немедленно удалиться во избежание неприятностей и крупного скандала. Наконец шаги удаляются. Взбудораженные, мы еще долго не спим.

Весь монастырь погружен во мрак. Комендант погасил электричество -значит, уже позже двух часов ночи... Луна заглядывала в наши незавешенные окна. Кто-то из наших слыхал от стариков, от старожила-монаха, что наш маленький дом на отшибе в саду был у монахов отходной - сюда отдавали безнадежно больных, - и мертвецкой. Да, у нашей комнаты не очень приятное прошлое! Б-р-р-р! Знобит. Начинаем нервно смеяться. Вдруг внизу на полу, в центре комнаты пробежал и загорелся огонек, как живой зеленый волчий глаз. Глаз излучал свет, наблюдал за нами, а мы, как загипнотизированные, не отрывали от него своих испуганных круглых глаз. Забрались с ногами на свои койки. Я начинаю холодеть и цепенеть от страха, не могу даже двинуть пальцем. В другом углу на койке кто-то тонко-тонко заскулил: "ой, боюсь, боюсь...". Тогда Марина вдруг сорвалась с койки и пошла на огонек. Нагнулась... и начала дико хохотать. - "Девочки, да ведь это самое обыкновенное зеленое стекло от бутылки. Ничего таинственного и ужасного нет. А вы трусихи и фантазерки!.."

Иногда по ночам во дворе КУБУЧа раздавались крики, выстрелы, свистки. Погоня! Несколько раз комендант стучался и в нашу комнату. Открывали. Он заходил с военными. Военный приказывал открыть всем лица, освещал фонариком каждого и, не находя того, кого искали, уходил.

Жили мы дружно. Возле моей койки стояла койка Тоси Дринивны. Приехали мы с нею, или, вернее, приплыли, из Днепропетровска на экзамен в Муздрамин. В общежитие сразу не пошли, а остановились у моих старых, очень близких знакомых - поляков Масловских. Жили они на Лукьяновке, Богоутовская, 7, в одноэтажном домике с огромной усадьбой. Фруктов и цветов - изобилие. Напротив их домика - церковка, с живой зеленой березкой на куполе. Вот куда забралось деревцо, - без земли выросло. Какая сила жизни!

Старики Масловские напоминали мне гоголевских старосветских помещиков, Пульхерию Ивановну и Афанасия Ивановича. Так же любили друг друга, очень добрые, хлебосолы, и такой же культ пищи. Старуха Масловская Елена Петровна славилась своими кулинарными способностями и показывала класс польской кухни. Всякие пудинги, мазурки, цвибики, канапки, белые соусы готовила с любовью и в совершенстве. Я могла бы остаться там жить на все время учебы, но жажда свободы и независимости победила.

В этом же домике вместе с Масловскими жила Ольга Петровна Косач-Драгоманова (Олена Пчилка), мать Леси Украинки. Жила она с семьей дочери, сестры Лесиной Ольги. У Ольги муж и сын, мальчик лет 10-ти-12-ти. Олена Пчилка жила более чем скромно. Маленькая комнатушка, железная офицерская кровать, стол, плетеная этажерка с книгами, на стене портрет Леси - вот и все. Окно выходило в сад. Обедали всей семьей, вместе с Масловскими в столовой. Готовила Елена Петровна. За большим дубовым столом могли бы разместиться человек 15. У Масловских жил еще врач-хирург Александровской больницы, очень интересный мужчина. Он считался как бы членом их семьи.

В воскресные дни являлись мы с Тосей. Принимали нас очень радушно. Олена Петривна любила расспрашивать нас про институт, педагогов наших она хорошо знала, и ее интересовало наше мнение о них. В театре Франко шла тогда "Лісова пісня"". Барвинская и Нятко играли Мавку, а Блакитный Лукаша. Олена Петривна любила эту пьесу, но говорила нам, что ее мечта - увидеть на сцене другую пьесу Леси, "Оргию". "Оргия" - самая любимая пьеса не только ее, но и самой Леси Украинки. Олена Петривна не надеялась увидеть эту пьесу на сцене, считая ее очень сложной и трудной для театра, требующей большой культуры и талантливой режиссуры. Мать Леси на редкость простой и скромный человек. С нею было очень легко. Не стесняясь я болтала с нею, рассказывала о всех студенческих событиях. Любила она молодежь. Раза три приходила к нам в общежитие, в нашу 7-ю комнату. Первый раз появилась неожиданно, в шляпке, с палочкой. Усадили мы ее на наш единственный стул. Она все внимательно рассматривала, заметила, что у нас в комнате нет стола. - "Как же можно так жить?" - На другой же день прислала нам простой столик с ящичком, поставили его возле моей кровати.

Интересно воспитывали внука Олены Пчилки. В школу его не пускали, учителя домашние - отец, мать и бабушка. Мальчик прекрасно говорил по-украински, свободно владел двумя иностранными языками, говорил с доктором Каменецки и писал стихи.

Позже, уже в Харькове, я встретила около театра оперы и балета на Рымарской улице сестру Леси Украинки. Она была очень расстроена, поговорить с нею я не успела. Шел открытый судебный процесс СВУ. На сцене среди подсудимых я увидела знакомое бледное лицо с черной бородой. Это был муж сестры Леси Украинки...

Теперь снова вернусь к Тосе Дринивне. Тося была очень красивая девушка. Все в ней было красиво: лицо с голубыми глазами и черными, как смоль, бровями, и тонкий нос, и ровные зубы, как у голливудской кинозвезды, и фигура, и голос, грудной, душевный, хорошо пела украинские песни. Но не родись красивой, как говорят, а родись счастливой! После первого курса института мы выдержали экзамен в труппу театра Франко: я, Тося и уже окончившая институт Галя Янушевич. Гнат Петрович Юра советовал нам бросить учебу в институте:

- Театр - лучшая школа! - говорил он.

Тося так и поступила. Вскоре она вышла замуж за Александра Пономаренко, одного из коренных франковцев. Тогда он работал помрежем, но функции помрежа в то время были гораздо шире и ответственнее, чем в нынешнем театре. Помреж был, по сути, и завтруппой, и режиссером по вводу дублеров в спектакли.

Брак для Тоси оказался жизненной западней. Саша любил другую женщину, она была замужем за родственником Юры. Тося у Саши была для отвода глаз. Только несколько месяцев была она счастлива, а потом опять возобновилась у Саши старая связь и в доме воцарилось молчание. Это было трагическое молчание. Не разговаривали друг с другом месяцами. В молчании появилась на свет дочка Рона. И ее судьба впоследствии оказалась незавидной! Так и прошла вся жизнь у Тоси - как утраченные иллюзии. Природа наградила ее всем: красотою, талантом, душевным обаянием. А счастья в жизни не было, и создать его себе она так и не сумела, не смогла преодолеть душевного надлома.

Галя Стругалевич и Нюся Маркир тоже приехали из Днепропетровска. Учились они вместе со мною и Тосей в студии при театре им. М.Заньковецкой, находившемся тогда в Днепропетровске. У режиссера курбасовской школы Андрия Ирия. Он и привез всех нас в Киев к Игнатовичу. Галя была по наружности экзотичная: красивая, высокая, тонкая, с бронзовой кожей и египетской прической - лицо с темными большими глазами обрамляла квадратная рамка черных как смоль волос. Утонченная интеллигентка, всегда скептически настроенная, с неизменной папироской в зубах. Ей бы, с ее наружностью, носить сари, эти длинные цветные ткани, в которые искусно заворачиваются индианки, играть Клеопатру... Но мешала ей тогда, по нашим понятиям, какая-то внутренняя флегматичность, душевная лень. Казалось, жизнь проходит мимо нее. И вдруг - неожиданный жизненный финал! Галя - партизанка, бросает свою семью, дочку, уходит в подполье, пишет в стихах огненные воззвания, наполненные ненавистью к фашистским оккупантам. Замучили ее немцы во Львове и повесили как советскую разведчицу. Какие глубокие и - загадочные возможности таит в себе человеческая душа!

Нюся Маркир, небольшого роста, смуглая, с блестящими черными глазами и целой копной вьющихся волос, похожа на итальянского мальчишку. Нюся - чудесной души человек. С Галей Стругалевич их, бывало, водой не разольешь. Все время вместе: высокая Галка и маленькая Нюся, обе с папиросами в зубах, азартные курильщицы. Потом надолго я потеряла Нюсю из виду. И только после войны в Днепропетровске мы случайно встретились с нею. Жила она на Соборной площади, против Потемкинского парка, бросила из-за семьи сцену. Встреча с нею была у нас очень теплая и трогательная. Мы обе были потрясены трагической гибелью Гали и очень горевали.

Марина Воскобойникова. Она пришла к нам уже более сформированной индивидуальностью. До поступления в Муздрамин она учительствовала, пережила неудачный брак. Дома осталась ее маленькая дочь. Что-то драматическое, даже трагическое было в ее лице. Возбудимая, нервная, трепетная, страстная. Голубые глаза, тонкий нос и горькая складка у рта. Самолюбивая и трудолюбивая. Горы можно было с нею перевернуть, попади она в хорошие режиссерские руки. Вот такою мне запомнилась на всю жизнь Марина за наши недолгие, но очень близкие встречи в седьмой комнате.

Таня Никитина внешне была очень эффектная, эксцентричная, с большим чувством юмора, женщина с изюминкой. Но это внешне. А внутри очень нежный, чуткий человек. Натура дающая, лирическая. После окончания института она вместе с Колей Станиславским, неразлучным другом нашей юности, много ездила по всему Союзу, немало пережила, но всегда оставалась все такой же светлой, жизнелюбивой и поэтической натурой.

Жили вместе с нами еще три девушки. Одна из далекого Якутска, мы так и звали ее "Якутка". Другая - тихая, скромная и ничем внешне не приметная Катя "Белоруска". Учились они в каком-то другом институте. Восьмая - Валя Шуляк, студентка кинофакультета. Маленькая, загорелая блондинка, в жизни она, как видно, познала многое. Жила с нами дружно, но как-то независимо от нас. Однажды мне подарили две белоснежные дуровские крысы с красными, как маленькие смородинки, глазками. Крысы ручные и очень ласковые. Жили они у меня в коробочке, я носила их не раз с собою в институт. Но Вале с ними не повезло. Купила она себе новые туфли. Крысы мои во время нашего отсутствия выбрались из коробочки и с аппетитом полакомились задником одной туфли! После этого пришлось их отдать.

Крыс в нашей комнате заменил больной сыч с переломанной ногой. Он сидел наверху на кафельной печке возле моей и Тосиной кровати и по вечерам, если мы долго шумели и не могли никак угомониться, призывал нас к порядку, издавая требовательное и негодующее шипение: ш-ш-ш...

Курс наш в институте был очень пестрый. Тогда в институт принимали по комсомольским путевкам и направлениям из сельсоветов. Помню на экзамене такого Федю Федьковича, полуграмотного, корявого сельского хлопца.

- Чому ви вирішили вступати до інститу? - спрашивает его Игнатович.

- А я грав трохи на балалайці, то мені в сільраді й сказали: "Їдь, Федю, до Муздраміну в Київ, там тебе приймуть!"

Вот такой Федькович и рядом с ним Николай Станиславский, человек большой культуры и эрудиции, интеллигент с головы до ног.

Коля легко писал стихи, обладал громадным чувством юмора. Помню его шутливую характеристику в стихах наших педагогов:

И то сказать: наш Кунин болен.

Гаевский? Много ест и глуп.

Все так же Ашкинази сонен

И Рулин безнадежно туп.

Все так же Богарне блистает

Своей девической красой,

Она Ивицкого пленяет

Умом, фигурой и косой.

Все так же Игнатович прям,

Слегка Онегин, больше - хам.

Конечно, эти иронические характеристики вовсе не выражали подлинного отношения к нашим педагогам. Старик Гаевский, в прошлом известный киевский режиссер, был превосходным знатоком технического оборудования и механики сцены; Кунин - колоритная фигура, создатель и руководитель Театра чтеца, с которым очень тесно был связан и сам автор насмешливого стихотворения, впоследствии не раз вспоминавший оригинальные методы работы Иосифа Александровича над выразительностью звучащего слова; Ашкинази - преподаватель оформления сцены, давал основы пространственного мышления в театре; П.И.Рулин, прекрасный человек, большой знаток украинской культуры и театра; Богарне, в прошлом певица; и, наконец, Игнатович... Он был сам еще очень молод, действительно внешне напоминал Онегина своими бачками, необычными для тех времен. Человек он был очень целеустремленный, руководя театральным отделением Муздрамина, сам учился еще и в Мединституте, стремясь глубже постигнуть науку про творческую природу актера. Его концентрация, некоторая замкнутость, а еще и очевидное стремление не допускать никакого панибратства со студентами, его педантичная требовательность к воспитанию актера-интеллигента, все это как бы поднимало его на некий пьедестал. Насмешливый Николай своей иронией спускал его на землю!

Помню мимодрамы, которые мы делали на первом курсе по системе Курбаса, учителя Игнатовича. Мимодрамы нужны были для развития творческой фантазии и выразительности тела актера. Выполняя мимодрамы, актеры стремились создавать серию выразительных движений и поз, интересных внешне, предельно динамичных, действенно выражающих внутреннюю экспрессию эмоциональных состояний. Широко использовались всевозможные падения, взлеты, повороты и изгибы тела, всевозможные пластические движения, условно выражавшие чувство радости, отчаяния, гнева, ужаса, страха, вызванного определенной ситуацией, определяемой названием этюда: "Лавина", "Огонек" и другие. Нужно было показать процесс развития определенного состояния, его зарождение, развитие, кульминацию и развязку, - переход в другое состояние. Процесс нужно было тянуть внешне и внутренне убедительно сначала до конца мимодрамы. "Это страсти голого человека в голой комнате, доведенные до предела".

Что хорошего было в таких мимодрамах? Они развивали выразительность тела, актерский темперамент и концентричность. Их недостаток - абстракция, отсутствие побочных жизненных мотивировок, чувства "вообще", при отсутствии живых характеров. Любопытно, что в студии Заньковецкой мой первый педагог Ирий, давая те же мимодрамы, соединял их с более конкретными обстоятельствами, обязывающими к созданию характеров: "Революционер", "Ученый" и т.п. Но мимодрамы делались только на первом курсе. На старших курсах переходили к отрывкам и сценам из пьес. Первокурсникам же давалась беспредельная свобода фантазирования: "делайте, что угодно, в любой экспрессии, лишь бы это выглядело убедительно, - заставляйте зрителей поверить в ваши действия". Трудно себе представить, что вытворял в мимодрамах на основе таких принципов Ростислав Ивицкий. Он стоял на голове, сплетался в узел, скакал жабой, извивался ужом... Признаюсь, эти его опусы буйной фантазии тогда больше меня удивляли и поражали, чем убеждали.

Ваня Чабаненко на нашем курсе был старше нас всех, уже сложившийся, целеустремленный человек. Ко мне он относился нежно и заботливо, помогал мне выполнять трудные (больше режиссерские, чем актерские) задания педагога Ашкинази по оформлению сцены. В студенческом клубе он организовал драмкружок, был там режиссером, я была занята в спектаклях. Чабаненко говорил тогда, что верит в мои актерские способности, заверял в большой дружбе, но вскоре наши жизненные дороги кардинально разошлись.

Помню, как я начала готовить отрывок из "Саломеи" Оскара Уайльда -монолог Саломеи с головою Йоканаана... - "Какая странная луна... Дай мне поцеловать твой рот, Йоканаан"... Я так увлеклась этим отрывком! Прочла всего Оскара Уайльда. Решила применить в монологе восточный танец семи покрывал, его поставила мне еще в Днепропетровске балерина-француженка Ирэн Габар. Чувствовала, что отрывок получается. Увлеченно помогала мне наша студентка Желтинская, будущий режиссер. Все мои однокурсники знали о моей работе, следили за нею и ждали показа. Не помню, по какой причине показ так и не состоялся, но меня стали называть Саломеей, царевной Иудейской. Летом на каникулах в Днепропетровске я стала получать письма с таким адресом: Днепропетровск, Гимнастическая, 5, Центроспирт. Царевне Иудейской. Я тогда жила у сестры, а муж ее работал на спиртоводочном заводе. На странный адрес обратили внимание. Получаю повестку: вызов в НКВД! Волнуюсь.

- Какие письма получаете вы? "Царевна Иудейская" - это что, шифр? Подпольная организация?

Я все рассказала о своей работе над отрывком. Посмеялись, но попросили, чтобы я запретила друзьям писать на конвертах такие адреса. Расстались друзьями.

Кончался учебный год на первом курсе. На общем собрании института рядом со мной сел студент второго курса Роман Черкашин. Неожиданно для меня он попросил мой домашний адрес. Я слыхала, что Роман считается очень талантливым, умным студентом, работает в профкоме и ухаживает за своей однокурсницей Наташей Кавич, миниатюрной, способной девушкой. Как-то раз я случайно зашла в большое фойе. Там работали студенты старшего курса над своими отрывками-диалогами. "Любовь под вязами" О'Нейля любовная сцена. Роман высоко поднимает на руки маленькую изящную Наташу. Роман - красивый юноша с тонкими чертами лица и волнистой копной светлых курчавых волос - выглядел вдохновенным, поэтическим. И он, и девушка, его партнерша, казалось мне, излучают волны настоящего любовного чувства. Я взволновалась... И вдруг, совершенно неожиданно для меня самой, в голове пронеслась ясная, четкая мысль:

- А ведь он будет со мной!

Вскоре я забыла об этом странном эпизоде. За мною усиленно ухаживал и даже считался моим женихом студент-дипломник Петя Маслов. Он выпросил разрешения приехать ко мне на каникулы в Днепропетровск, чтобы познакомиться с моими родственниками. И вот собрание, впервые мы с Романом сидели рядом, впервые заговорили друг с другом и... Впрочем, об этом лучше расскажет стихотворение, написанное Романом в трудное для него время его тяжелой болезни, как воспоминание о пережитом.

...Мне ли заставить звучать стихами

Трепетность чувств, пережитых вдвоем?

Скудными как передать словами

Взгляд, опаливший меня огнем?

Я полюбил твою живость и ласковость,

Брызги веселья, сердечность - без меры,

Женственность, силу душевности, страстность,

Влюбленность в жизнь и в счастье веру!

Но разве найдется такая ясность,

Чтобы без туч был лазурный простор?

Были обиды и боли, опасности...

С ними вели мы упорный спор,

Нет, не равна любовь безмятежности!

Лишь черствость не знает жемчужности слез.

Мы вместе боролись за дружбу, за верность,

Теперь не страшит на висках мороз...

... Взволнованно шагаем по следам нашей юности. Сколько тогда у нас было весеннего шума в голове! Сколько мечтаний, дерзаний!.. Казалось, силы хватит, чтоб перевернуть земной шар.

Очутились мы тогда в Киеве свободные, жадно воспринимая все новое. Каждое познание казалось открытием. Не ходили, а летали! Вот, кажется, идешь, а внутри что-то поет, ликует, смеется... Душа открыта.

Чудесные весенние дни нашей юности промчались, как вешние воды...

Уходило лето. Стояли ясные дни. Студенты съезжались к началу учебного года. В Киеве на Крещатике продавщицы цветов в светлых платьях, загорелые, продавали букетики красных гвоздик. Казалось, лето снова возвращается. А в киевских парках уже чувствовалось легкое дыхание осени. Осень, как тонкий художник-декоратор, незаметно, исподволь начала искусно подбирать тона и полутона, создавая гаммы красок. Она готовилась, чтоб через месяц изумить грандиозной картиной золотой осени.

Мы с Романом бродили по паркам Киева. Какое-то особенное доверие сразу я почувствовала к этому милому зеленоглазому юноше, умеющему так великолепно слушать. Мне казалось, что я его знаю много лет, так было с ним легко и просто. Помню, мы стояли вдвоем у ограды Андреевской церкви. Внизу Днепр сверкал, искрился блестками в лунном сиянии; как сказочное видение проплывали пароходы, все в огнях, баржи. Луна освещала белые стены Андреевской церкви. Неожиданно Роман запел. Я впервые услышала его голос: задушевный, музыкальный, наполненный чувством. Я слушала, затаив дыхание.

Вспомнилось мне... Конец учебного года. Мы - студенты - на спектакле "Лоэнгрин" Вагнера. Как меня тогда поразило появление на реке Шельде в лодке, которую вез белый лебедь, лучезарного рыцаря, закованного в серебряные латы. Какое очарование я испытывала тогда, слушая Леонида Собинова. И вот теперь простая грустная песенка "Ах, ты ноченька, ночь осенняя", пропетая без аккомпанемента с большим чувством в лунную ночь, напомнила мне то очарование. Конечно, я преувеличивала, сравнивая голос великого артиста с пением Романа. Но в лунную ночь чего не почувствуешь, когда молод!

Ночи становились все прохладнее. Я накинула вязаную кофточку, покрашенную мною самой перед отъездом из Днепропетровска в яркий лиловый цвет. Краска, как видно, плохо закрепилась. На другой день родственница Ромы, у которой он жил на квартире, тихо сказала ему: "Попроси свою девушку не надевать лиловую кофту. Рукава твоей белой рубахи невозможно отстирать".

Началась работа в театре им. Франко. Гнат Петрович Юра приступил к постановке сказки - волшебной феерии Шекспира "Сон в летнюю ночь". События в этой комедии происходили так необычно, как это бывает в сновидениях. Когда возможное переплетается с невозможным, реальность с фантастикой, смешное с серьезным, лирика с иронией и фарсом. Шекспир опоэтизировал, одухотворил природу. Необыкновенные истории происходят в этой сказке в лесу вблизи Афин. В этом вымышленном мире есть свой царь Оберон, лесной дух.

Он применяет чары колдовства для того, чтобы подчинить других своей власти. Покорил он и свою жену, воздушную царицу эльфов, красавицу Титанию. Всё в царстве лесных духов, все ссоры в конце концов превращались в веселую шутку.

Я и Тося Дринь изображали эльфов из свиты Титании. Эльфы - это души леса. Художник Кокардёнков раздел всех эльфов до предела: две атласные полосочки и шлейф из газовых ленточек, которые летали в воздухе от движения.

С Г.П.Юрой как с режиссером мы не встречались. Всю работу с эльфами вел балетмейстер Вигилев. Это был очень одаренный и талантливый человек, не только балетмейстер, но и режиссер. Ему во многом обязан успех этого блестящего спектакля. Работал он вдохновенно, творческая фантазия его была неиссякаема. Какие острые мизансцены, скульптурные группы, смелые позы и переплетения тел! Создавались как бы живые барельефы в стиле барокко. Вигилев как балетмейстер превосходно владел острыми ритмами, тончайшей иронией, чувством юмора. Работал он со всеми персонажами и давал мизансцены, помогавшие раскрыть образ. Очень интересной была сцена Титании, влюбленной под воздействием чар Оберона в ремесленника Основу с ослиной головою. Это был фарс, исполненный с тонкой иронией. Около режиссерского столика, когда работал Вигилев, сидела его жена, звали ее Юля, очень изящная, точеная, как статуэтка. Прошло много лет. Мы с театром им. Шевченко на гастролях в Москве летом 1945 года. Жили мы в гостинице "Москва".

Там я снова увидала Юлю Вигилеву. Но тогда она была уже женою сына Сталина Якова. Ее не пустили жить в Кремль и поселили в номере гостиницы. А о Вигилеве мы узнали, что он живет в Варшаве, стал фанатиком-католиком, не выходит из костела!

В другом спектакле театра им. Франко - "Джума Машид" Венецианова - мы танцевали танец баядерок в постановке Вигилева. Танец очень сложный, акробатический, с двумя кругами. Нас, шестерых девушек, тоже почти раздели. Движения были очень эксцентричные, смелые. Пришлось красить все тело. В актерских гримировальных комнатах мы раздевались догола. Костюмерши приносили ведро краски и натирали нас губками с ног до головы. Конечно, это было очень эффектно: бронзовые тела, зеленые атласные плавки и чаши, браслеты на руках и ногах, черные, подстриженные под рамку волосы с золотыми обручами!.. После окончания танца нам приносили ведра горячей воды и губкой смывали краску. Мне приходилось особенно торопиться, потому что через несколько сцен я танцевала фокстрот с главным героем пьесы, роль его исполнял премьер театра Васильев. Мне пошили чудесное белое платье с оголенной спиною и надевали белокурый парик. Помню такой эпизод. Я стою голая, костюмерша смывает с меня краску. Я вся в полосках, потеках - вид ужасный, какого-то доисторического человека. В это время без стука открывается дверь и влетает злой, как черт, Юрий Козаковский, актер и ассистент Вигилева, сам превосходный танцор. Он кричит на нас: мы будто бы испортили танец его жене, неправильно направили свои круги и чуть не убили ее. Никто не обращает внимания на то, что мы совсем раздеты. Мы тоже кричим, возмущаемся, оправдываемся. Начинается дикая перепалка! И никто не подумал извиниться за вторжение, не почувствовал неловкости положения. И только появление помрежа Александра Пономаренко привело всех в сознание.

Пошли спектакли. Наши постели в КУБУЧе приобретали цвет загара баядерок. Ванн и душей в театре тогда не было, а краска была такой едкой, что отмыть ее было непросто. Так продолжалось до тех пор, пока не вмешалась охрана труда и нам не запретили категорически мазаться.

К театру я привыкла не сразу. Чересчур я была эксцентричной и яркой в быту. Помню, я сижу на репетиции в партере. Репетирует Гнат Петрович Юра, вводит нового исполнителя в какой-то спектакль.

- Товаришу Супрун, вам треба відійти вбік до вікна, - говорит режиссер.

- Ні, ні, - громко кричу я, - не треба йому відходити!

- Чому?!

- Тому, що він не боягуз, не з лякливих - і не треба йому ховатись і відходити!

- Ну, гаразд, не відходьте...

Юра добродушно усмехается, поглядывая на меня...

... Бегу по лестнице. Навстречу идет Юра Козаковский с женою Лидией Луганской. Ест яблоко. Я ему:

- Отдай мне свое яблоко, если ты хороший человек!..

Бесцеремонно, не дожидаясь согласия, выхватываю яблоко. Шутка, вероятно, вызвала бы только улыбку, если бы не жена! Говорят, дома у них был скандал...

В театре меня любили и прощали мои выходки. Очень хорошо относились ко мне Гнат Петрович Юра и актер Васильев. При первом впечатлении он казался очень собранным, даже крахмальным. В действительности же обладал большим чувством юмора и товарищества. Я почему-то могла вести с ним откровенные беседы о своих сомнениях и мечтах. Гнат Петрович предлагал мне оставить институт и переходить в штат театра...

В институте танец вела балерина Григорьева. Она была еще и сама молода, участвовала в эстрадных концертах. Несколько номеров у нее было сделано с Лойко, ставшим впоследствии популярным актером Музкомедии. Кроме театрального факультета при Муздраминституте им. Лысенко, в Киеве было еще и Театральное училище. Там и учился Лойко. Танцевал он превосходно характерные танцы. Сделал Лойко ковбойский танец и со мной. Танцевали мы в ковбойских костюмах - брюках с бахромой, огромных шляпах сомбреро и широких кожаных поясах. Концерт состоялся в студенческом клубе.

После концерта я связала наши костюмы в узел и отнесла к себе в седьмую комнату, там бросила узел под койку. Прошло некоторое время. Как-то я случайно увидела Лойко во дворе КУБУЧа, он стоял в компании студентов. Я бежала к себе в корпус в перерыве между лекциями. Увидев Лойко, я обрадовалась.

- Лойко, Лойко, - закричала я. - Куда ты делся? Я тебя искала. Приди и забери свои штаны и шляпу, они лежат у меня под кроватью!

Нужно было слышать, как смеялись студенты, окружившие Лойко. Это был гомерический хохот! Сначала я даже не могла понять причины: почему моя реплика вызвала такую бурную реакцию? Сообразив, наконец, начала и сама хохотать.

Коля Станиславский, Коля Есипенко и Юра Никитин, наши студенты, жили в одной комнате в центральном корпусе КУБУЧа. Юра Никитин учился уже на последнем курсе. У него была невеста Ната Славинская, художница. Ее мать - пианистка, профессор Харьковской консерватории. Сама Ната - интересная женщина, но для меня крайне несимпатичная. Она страдала манией величия и нас, студенток, считала плебейками. Меня она сразу же невзлюбила за эксцентричность и ту симпатию, которую проявляли по отношению ко мне ее приятели. У меня были маленькие ножнички. Я все время играла ими, баловалась. Игра заключалась вот в чем.

- Хочешь, порежу? - спрашивала я, глядя на шарфик либо кашне. Если человек скажет "хочу" в расчете, что я не осмелюсь порезать, я начинала резать, и если меня не останавливали, вещь оказывалась испорченной.

Сидела я в комнате с Николаем Есипенко, мы вместе занимались: готовились к зачетам. С Николаем у меня была старая дружба, еще в Днепропетровске, где вместе мы учились в Студии при театре им. Заньковецкой. Сделали перерыв в занятиях, устали. Я посмотрела на шелковый абажур, его сама соорудила и повесила "для уюта" художница Ната.

- Хочешь, порежу?

- Режь, - смеется Коля.

Я сделала несколько надрезов и с тех пор приобрела окончательно лютого врага в лице Наты.

А Юрий был очаровательный. Мягкий, умный, обаятельный и красивый. Он увлекался художественным словом, выступал на эстраде, готовил как чтец целые тематические вечера. Интеллигент.

Юра, Коля Станиславский и Роман работали в Театре чтеца, организованного при Институте профессором И.А.Куниным. Это был театр коллективной декламации - формы, популярной в те годы. Театр чтеца много выступал с тематической композицией "Ленин" и имел большой успех у самой различной аудитории.

Иосиф Александрович Кунин был личностью во всех отношениях примечательной. Небольшого роста, полноватый, он сразу бросался в глаза благодаря своей рыжей бороде ассирийского типа, придававшей ему какую-то необыкновенную значительность. Перед ним магически открывались любые двери самых недоступных учреждений. Большая круглая голова чем-то напоминала сократовскую. Его лысина отражала все лучи и сама сверкала, как солнце. Поражал и взгляд его светло-голубых, фанатически ясных и чистых глаз. Особенно эффектен он был, стоя за пультом перед своим хором студентов-чтецов с высоко поднятой магической палочкой дирижера-волшебника. Темперамент его был испепеляющий!

По образованию И.А.Кунин был певец. Он окончил Петроградскую консерваторию и пел превосходно, но ни на оперную сцену, ни на концертную эстраду не пошел - то ли из-за своей внешности (небольшого роста при склонности к полноте), то ли по призванию к педагогической и экспериментальной работе. Был он большим мечтателем, разработал свою собственную систему постановки голоса драматического актера, в которой были использованы некоторые секреты старинного культового еврейского пения. Сплетники утверждали даже, что когда-то в прошлом Иосиф Александрович пел кантором в синагоге. Впрочем, ничего еврейского, в современном представлении, ни в его внешности, ни в манерах, ни в речи не было. Был он подлинным художником по натуре, и несмотря на то, что фантазия порою заносила его в чересчур туманные дебри, всегда пользовался неизменной симпатией и авторитетом у самых крупных деятелей сцены. Кунин любил вспоминать о своей работе над голосом со знаменитой драматической актрисой тех времен Палевицкой, блестящей камерной певицей Зоей Лодий - маленькой горбатой женщиной, поражавшей слушателей музыкальной проникновенностью в содержании и образной силой своего исполнения. Привлекал Кунина к работе с актерами в "Березиле" и Курбас. Мастерство И.А.Кунина заключалось в умении создавать особо выразительные тембральные окраски голоса, творить яркие звукообразы, обладающие большой эмоциональной заразительностью. Но в быту он производил впечатление одержимого чудака, в котором странно сочетались детская непосредственность с беспредельным апломбом и деловитостью. В его голубых глазах, сиявших в обрамлении огненной бороды и солнечной лысины, отражались кусочки неба и светилась древняя мудрость ассирийского жреца.

Весь свой незаурядный артистический темперамент И.А.Кунин в Муздрамине им. Лысенко, где мы учились, отдал искусству коллективной декламации, довольно широко распространенному и очень популярному в середине 20-х годов. В Москве пользовались известностью опыты в этом жанре профессора В.Сережникова, теорию и практику хорового чтения разрабатывал В.Суренский. С ними соперничал на Украине И.Кунин. При актерском факультете Муздрамина он организовал творческую лабораторию, названную "театром чтеца". Это был строго организованный на основе музыкальных принципов студенческий коллектив чтецов, чьи голоса сливались в хоровом чтении, подчиняясь определенному ритму и образуя своеобразную симфонию тембральных окрасок интонаций звучащего речевого слова. Хоровое чтение сопровождалось фортепианной музыкой и шумовым оформлением, имитировавшим в нужные моменты шум поезда, громыхание завода, различного тона гудки, колокольный перезвон и т.п. В целом возникало многоголосое монументальное звучание, чрезвычайно насыщенное эмоционально и невольно увлекавшее слушателей своей красочностью, напряженной патетикой. По содержанию это была революционная патетика романтико-героического плана.

В ноябре 1926 года публично прозвучала и вызвала шумный успех первая композиция лаборатории Театра чтеца "Ленин". Принципы литературной композиции, созданной И.А.Куниным, перекликались с вызвавшими бурный отклик и многочисленные подражания композициями В.Яхонтова "На смерть Ленина" (1924 г.), "Октябрь" (1924 г.) и "Ленин" (1925 г.).

Впрочем, сам И.А.Кунин решительно отрицал родство Театра чтеца, созданного им, с искусством Театра одного актера В.Яхонтова и с хорами чтецов Сережникова либо Суренского. Эти мастера живого художественного слова шли от литературы и театрального искусства.

А Кунин истоками своей системы речевой выразительности, музыкально организованной и эмоционально предельно насыщенной, считал преобразованное и претворенное на основе совершенно нового идейного содержания современной революционной эпохи древнее искусство мистериальной мистериальности, экстаза возвышенных чувств. Экстатичность мистерии, переведенная на вполне современный язык острого политического плаката, ярких политических лозунгов, мгновенных сатирических зарисовок классово враждебных масок, вызывала неожиданный эмоциональный эффект и увлекала слушателей тех лет.

Безусловно, композиция "Ленин" обладала многими достоинствами и была лучшей в репертуаре Театра чтеца, просуществовавшего под руководством И.А.Кунина несколько лет и впоследствии, уже в Харькове, ставшего даже самостоятельным профессиональным коллективом, получившим наименование "Героический театр чтеца". Окрыленный успехом первой программы, И.А.Кунин прилагал немалые усилия к дальнейшему расширению и пополнению репертуара, для чего и привлек к ближайшему творческому сотрудничеству с ним в качестве лаборантов из среды студентов - участников композиции "Ленин" - двоих: Романа Черкашина и Николая Станиславского. Роман и Николай по заданию Иосифа Александровича и под его руководством немало времени отдавали поискам и монтажной компоновке самых различных текстов, подчинявшихся определенному тематическому замыслу: отрывков из статей классиков марксизма-ленинизма, политических цитат, фрагментов художественной прозы и поэзии, речей выдающихся ораторов и злободневных материалов из самых свежих журналов и газет. Репертуарные трудности впоследствии стали нарастать все более ощутимо, а интерес слушателей к коллективной декламации, набившей оскомину в примитивном самодеятельном исполнении беспомощных литературно и не обладающих артистической подготовкой многочисленных любительских коллективов, - соответственно стал падать. К середине 30-х годов Героический театр чтеца прекратил свое существование, а его создатель и руководитель И.А.Кунин уехал в Москву и на Украину больше не возвращался. Но это - впоследствии. А в Киеве мы, студенты, были вовлечены энтузиазмом И.А.Кунина в лабораторию Театра чтеца, чьи репетиции приходилось проводить в дополнение к нашей студенческой нагрузке во внеучебное время.

Иосиф Александрович требовал от своих ассистентов Николая и Романа, чтобы они, работая над репертуаром, записывали все его мысли, хотя они и были не всегда гениальными. Множество анекдотов, смешных историй ходило по институту об азарте, бешеном темпераменте, одержимости Иосифа Александровича Кунина. Казалось, что для него все жизненные проблемы сводятся к одной: "мировая революция и - театр чтеца"!

Из Театра чтеца впоследствии вышли солисты - мастера художественного живого слова: Роман Черкашин, Ростислав Ивицкий, Татьяна Цимбал.

Таня Цимбал, моя однокурсница, - очень интересная, своеобразная индивидуальность. Среднего роста, с крупным выразительным лицом, большими карими глазами. Особым обаянием отличался ее голос - мягкий, бархатный, душевный, с модуляцией. Она превосходно владела украинским языком, хорошо училась по всем предметам, была скромной и казалась даже замкнутой. Позднее Таня оставила театр и стала первоклассной чтицей, яркой пропагандисткой украинской поэзии и прозы.

Ростислав Ивицкий, ныне народный артист УССР и один из известных чтецов Украины, начинал в театре как актер. В институте он славился своей неистощимой актерской фантазией, выдумкой, изобретательностью в различных актерских находках и неожиданностью трюков. Внешние данные у него были для острохарактерного актера. Скрипучий голос, к которому нужно было привыкать, слушая со сцены; сутулый, но пластичный, лицо выразительное, волевое. Владел даже акробатикой. Пришел он в институт очень застенчивым, замкнутым, ходил всегда в кепи и стеснялся, краснел, когда кто-нибудь из нас, студенток, брал его под руку. Со временем эта его застенчивость ушла совершенно, - он превратился в поклонника женского пола, а женщины отвечали ему взаимностью.

Роман, Николай и Юрий были ярыми пропагандистами поэтического слова в нашей среде. Увлекаясь поэзией сами, они увлекали и нас, своих друзей. Поэмы и стихи Пушкина, Есенина, Тычины, Леси Украинки, Маяковского, Блока, Тараса Шевченко, Кирсанова, Багрицкого, Каменского, Асеева, Светлова вошли крепко в нашу жизнь. Жизнь переплелась со строчками стихов. Помню, тогда, в 1926 году, еще свежей была рана, болезненным воспоминание о неожиданной трагической гибели Сергея Есенина. Самоубийство любимого поэта волновало воображение и будоражило чувства многих. Влияние его на тогдашнюю студенческую молодежь было огромным. Помню, как я была потрясена, впервые услышав предсмертную поэму Есенина "Черный человек". Ее прочел мне Николай. Поэма жестокого отчаяния и безнадежности. Черный человек - образ, олицетворяющий всё темное, мерзкое, что подрывало душевные силы Есенина. Вторая мучительная жизнь поэта, сомневающегося в правильности своей дороги. Черный человек является в пьяном бреду к поэту. Разгневанный хозяин бросает свою трость прямо в морду, в переносицу черного гостя. И разбивает только зеркало со своим отражением.

Месяц умер. Синеет в окошке рассвет.

Ах ты, ночь,

Что ты, ночь, наковеркала?

Я в цилиндре стою,

никого со мной нет.

Я один....

И разбитое зеркало...

С увлечением читали мы и слушали в чтении наших друзей прекрасную лирическую поэму "Анна Снегина", много раз могли слушать "Песню соловушке", "Персидские мотивы".

- Александр Сергеевич Пушкин и Сергей Александрович Есенин - вот наши великие поэты! - восторженно восклицали мы.

Но "есенинщина" оборачивалась стихией озорства, поэтизацией хулиганства, литературной и артистической богемой, анархо-декадентским мещанством и поэтому преследовалась, считалась проявлением упадочничества, оказывавшего вредное влияние на молодое поколение. Не избежало этого влияния и театральное студенчество тех лет, отразилось оно рикошетом и на некоторых товарищах из нашей среды. Сначала казалось, что всё это только шутка, артистическая поза, забавное озорство. Так оно и было, конечно, хотя порою перерастало в дела посерьезнее.

Вспоминаются строки шуточного стихотворения, написанного тогда Николаем Станиславским на тему нашего студенческого "богемного" быта. Коля, человек сверкающего юмора, отлично писал стихи, имитирующие блестящий и легкий пушкинский слог.

Отмщенья и печали в знак

Мы все отправились в кабак.

Там ожидал нас Альтернацкий,

- Да где ж еще он мог нас ждать?!

Какой-то благородный штатский...

Ляшенко Костя... Двадцать пять

бутылок стол наш украшали.

Вошли - и грянуло в тиши:

Играй же чардаш и пляши!

Играем, пляшем. Чардаш, нет ли,

Но даже Данс Макабр всего скорей

<...>

и кредиторов злые петли

<...> избавят скоро нас <...> сей

от снов, от лекций, от друзей,

и будем мы на склоне дней

охотиться на Суптелей!

Митя Суптель, наш друг и соученик, человек широкой и доброй души, уже многое повидавший в жизни... Впоследствии он стал драматургом, членом Союза писателей...

Петя Альтернацкий, окончив Театральный институт, с успехом работал на Донбассе в театре под руководством В.С.Василько. Еще студентом Петра отличало яркое комедийное дарование. Но пьянство и тяжелые запои чуть не загубили его. Однажды на гастролях театра где-то в Казахстане Петро допился до состояния белой горячки.

В пьяном угаре ему возомнилось, что его смертельный враг - замечательная актриса театра Любовь Михайловна Гаккебуш, хотя в действительности она очень дружелюбно относилась к молодому талантливому на сцене и непутевому в быту товарищу по театру. Петро решил, что пришло время расправиться со своим "врагом". Раздобыл топор и притаился у входной двери домика в саду, где на время гастролей поселилась Любовь Михайловна... Поздно вечером ничего не подозревавшая актриса возвращалась домой после спектакля. Чудо спасло ей жизнь! Петро взмахнул топором, ударил и, к счастью, в темноте промахнулся... Топор врезался в дверной косяк.

Дикий этот случай не только протрезвил, но и так глубоко потряс Альтернацкого, что он стал упорно лечиться от алкоголизма в психлечебнице и впоследствии превратился в строжайшего трезвенника, совершенно равнодушного к спиртному. В годы Великой Отечественной войны Петро Альтернацкий погиб на фронте, защищая Родину...

Наш товарищ Николай Букаев - красавец с черной шевелюрой и огромными сиреневыми глазами. До поступления в институт он был матросом. Водка выбивала его из душевного равновесия, в глазах появлялась безысходная тоска. Николай покончил жизнь самоубийством...

А талантливый, обаятельный лирик Сергей Полевой так и не смог переломить себя и отказаться от водки, потерял в конце концов человеческий облик, жизнь его оборвалась где-то в психлечебнице. Намного старше других своих товарищей был Гайворонский - отъявленный забулдыга и пропойца, не лишенный при этом ни ума, ни таланта. Его корявая фигура, обезьяньи ухватки, старообразная физиономия с острым взглядом и кривой ухмылкой выдавали человека, прошедшего огонь, воды и медные трубы...

Неизлечимым алкоголиком остался на всю жизнь талантливый Федор Гамалия. Свой яркий актерский и незаурядный режиссерский дар он буквально утопил в вине! Лечению Гамалия не поддавался, хотя за многие годы неоднократно перебывал чуть ли не во всех психлечебницах на Украине. Выйдя после многомесячного лечения, с упоением брался за творческую работу, но... первая же "случайно" выпитая рюмка (не без помощи "друзей", которые всегда наготове!) снова приводила к молниеносной катастрофе. В период запоев Гамалия терял все и влачил жизнь самого последнего бродяги из горьковских трущоб. Только к 70-ти годам, подорвав свое могучее здоровье, Федор утихомирился. Наталия Михайловна Ужвий спасла его от голодной смерти, устроив в Дом ветеранов сцены, где он, раздобыв пишущую машинку, строчит свои мемуары....

... Да, были люди в наше время,

Не то, что нынешнее племя!..

Но... увы! - "богатырями" многие из них так и не стали!

Возвращаюсь опять к Есенину. В поэме "Черный человек" есть такие строки:

... И какую-то женщину

Сорока с лишним лет

Называл скверной девочкой

И своей милой.

Этой женщиной была Айседора Дункан.

В начале 20-х годов я ее видела в маленьком украинском городке на Днепропетровщине - Павлограде. Айседора Дункан приехала туда на гастроли. Театрального помещения там не было - сцены были в синематографе, во Дворце труда, и еще была открытая площадка в Летнем саду. Профессионального театра в городе не было, но на гастроли часто приезжали многие выдающиеся артисты того времени - звезды театра и музыки. Помню гастроли труппы во главе с известной провинциальной актрисой Самборской. В ее репертуаре боевик: мелодрама "Трильби" на сюжет одноименного романа Де Морье, переделанного для сцены актером и драматургом Г.Ге, "Мадам Сан-Жен" Сарду, "Стакан воды" Скриба, "Роман" (не помню, чья пьеса, с прологом и эпилогом). Ярко запомнилось блестящее выступление великолепного актера, популярного героя-любовника Виктора Петипа в водевиле с переодеваниями "Тетка Чарлея". Все женщины Павлограда сразу же влюбились в элегантного, изысканно одетого актера, ждали его выхода из дома - а жил он во время гастролей у нас на квартире. Сам же Петипа не оказывал ни малейшего внимания своим поклонницам. Приезжали знаменитые актеры-братья Роберт и Рафаил Адельгеймы. Громадным успехом пользовались спектакли с участием молодой восходящей звезды тех лет Д.В.Зеркаловой, неподражаемо игравшей подростков в комедиях. Мне запомнились "Бой бабочек" Зудермана, "Погибшая девчонка", "Любовь в 17 лет" - названия пьес говорят сами за себя!

Но больше всего Павлоградскую сцену и эстраду заполняли выступления куплетистов-сатириков.

Куплетист-эксцентрик был мастер на все руки: он и пел - не имея голоса, и превосходно танцевал, владея выразительной пантомимой, и молниеносно преображался, меняя костюмы, грим, и по большей части сам же являлся автором своего злободневного репертуара.

На всем земном шаре,

Когда начнем шарить, -

пели куплетисты. Исполняли они и лирические "душевные" песенки.

Ню была еще ребенком.

Как-то в бальном зале

Ей во время тура вальса

Ласково сказали:

- Вы прекрасны, вы прелестны,

Ваши очи сини,

Вот мое мужское сердце

Девочке-богине!..

Пели "Маленького креольчика", "У маленького Джонни горячие ладони и зубки, как миндаль...", "Ах, всё, что было сердцу мило, всё давным-давно уплыло..." и т.п. Публика охотно прощала литературные погрешности репертуара, а популярные номера громко подпевались всем залом.

Голодное время забрасывало на Украину подчас самые неожиданные фигуры из Москвы и Петрограда. Так, например, в Павлоград каким-то образом попал профессор литературы Виноградов, он давал частные уроки литературы за кружку пшена. Я у него брала уроки, "изучала" творчество Тургенева. Мне шел 15-й год. Я приходила к профессору домой, он жил на квартире у какой-то женщины. Он сидел в кресле, накрытый пледом, и заставлял меня читать вслух "Стихотворения в прозе" Тургенева: "Как хороши, как свежи были розы..." Слушал он с закрытыми глазами, потом говорил: "И все они умерли, умерли..."

- Повторите еще. У вас чудесный голос...

Я снова читала. На этом урок кончался!

Дворцом труда заведовал Ян Тивянский. Маленький, изящно одетый, он был талантливым администратором, безумно влюбленным в искусство. Именно он и являлся зачинщиком и организатором всех начинаний на Павлоградской сцене: заманивал гастролеров и руководил широко развернутой самодеятельностью. Сам он с успехом танцевал чечетку и матросский танец и был горячим поклонником балета. Приезжие куплетисты сочинили про него и пели на восточный мотив куплеты, которые начинались так:

Ян Тивянский молодцом!

Он заведует дворцом.

Одет по моде он всегда

И сводит барышень с ума.

Ля-пети-петя! Ой, ой!..

Голод забросил к нам и балерину Ирэн Габар, француженку. Она приехала из Москвы вместе с балериной Большого театра Хлюстиной. Хлюстина обосновалась в Днепропетровске, организовала там балетную студию, а Габар попала в Павлоград во Дворец к Тивянскому. Она отобрала 4-5 самых способных девочек из самодеятельности и сразу начала делать программу - ставить танцы, а станком занималась попутно. За короткое время были подготовлены две программы. Я танцевала "Джипси" ("Итальянский нищий") Сен-Санса - танец-пантомиму; Венгерские танцы Брамса (4,5 и 6-й); Пиццикато из балета "Сильвия", 7-й вальс Шопена и участвовала в Норвежском танце Грига, Негритянском танце с зонтиками, Менуэте Моцарта. Все танцы были облегченные, так как танцевать на пуантах мы, конечно, не умели. Но наши концерты пользовались у павлоградской публики большим успехом. Сама Габар тоже участвовала в программе: танцевала "Танец семи покрывал" из "Саломеи", испанский танец Мошковского с веером. Она была по внешности очень своеобразная, стильная: лицо смуглое, в веснушках, черные волосы, гладко зачесанные с прямым пробором и тяжелым узлом на затылке. В ушах серьги - большие кольца. Под гримом она преображалась и становилась необыкновенно эффектной и красивой.

Украшением наших концертов был прекрасный пианист-импровизатор Александров. Он часами мог играть Шопена, Бетховена, Брамса, импровизировать, переходя от одного сочинения к другому. Габар заставляла нас слушать музыку и импровизировать танцы, выражая музыкальные образы.

И вот получилось так: приехала босоножка Айседора Дункан. Ее выступление должно было состояться в зале синематографа, а в это же время был назначен наш концерт во Дворце труда. У нас - полный сбор, а у Дункан - ползала! Ян Тивянский испугался. Отменил наш концерт, и мы вместе с публикой отправились смотреть босоножку.

Дункан - крупная немолодая женщина, рыжая, с голубыми глазами.

Она танцевала в красной прозрачной тунике, надетой на голое тело. Это был первый танец ее программы - Интернационал. Красный шарф летал и развивался, как пламя, как огненное знамя. Это была скорее какая-то пантомима, чем танец, - пантомима, выражающая радость, торжество победы. Своим огненным темпераментом, эмоциональностью Дункан заражала зрителя. Она бегала на полупальцах, делала широкие выразительные жесты. Но особенно она поразила меня в Польском этюде Шопена, исполненном с необыкновенной экспрессией, вдохновенно. Казалось, это какая-то античная жрица, поклонница Бога Огня. Ирэна Габар объясняла нам, что Дункан протестует против классического балета и отрицает необходимость обучения технике балетного танца, является представительницей Свободного танца - обращается к античному искусству танца, запечатленному на фресках и рисунках древнегреческих ваз. Дункан стремилась к пластическому выражению самой музыки - не танец под музыку, а слияние музыки и движения. Она танцевала в черной тунике Похоронный марш Шопена, танцевала Марсельезу...

На следующее утро Дункан по приглашению Габар пришла к нам в студию на репетицию. Я танцевала 7-й вальс Шопена. После урока администратор, приехавший с Дункан, предложил Габар направить меня в Москву в студию Дункан. В то время они готовились к поездке в Англию. Предложение соблазнительное, но принять его я не могла. Мы, сестры, недавно пережили большую трагедию - потерю родителей. Расстаться друг с другом нам казалось немыслимым. Ехать в Москву, а тем более за границу я категорически отказалась.

В Днепропетровске года через два с три я училась в Театральной студии при театре им. Заньковецкой. Приехала на гастроли хореографическая студия под руководством Ирмы Дункан, приемной дочери Айседоры. Это и была та самая студия, куда меня звали из Павлограда. Помню их танцы. Сцена наполнялась солнцем, разноцветными красочными костюмами. Общее впечатление радости, жизни, молодости. Танцевали молоденькие девушки-босоножки. Их цветные туники создавали на сцене целые гаммы красок, как яркие клумбы цветов. Пластические движения "свободного балета" возникают в моей памяти сходными с теперешней художественной гимнастикой.

На наш урок пластики пришла Ирма Дункан. Мы занимались в фойе театра, где проходили гастроли Ирмы. Она тоже предложила мне перейти к ней в студию. Но мною уже прочно завладела драма. Да и по возрасту я считала, что переходить в балет уже поздно. Почему же все-таки дважды мне было сделано такое предложение? Вероятно, я не была "испорчена" классической балетной школой, которую категорически отвергала Дункан. А природная пластичность, танцевальность, чувство музыки и ритма, а также яркая способность к пантомимическим импровизациям под музыку привлекли внимание представителей дункановской школы. Это было именно то, что они искали.

Примером моих тогдашних танцевальных импровизаций было одно особенно памятное мне выступление. В Днепропетровске в театре им. Луначарского проходил какой-то молодежный праздник. Пианист Александров, переехавший из Павлограда в Днепропетровск, предложил мне выступить в концерте на этом вечере с импровизацией на музыку Шопена. Он сам был настолько интересным исполнителем, что его игру можно было слушать и без танца. Пианист сидел за роялем в углу сцены на глазах у зрителей. Я появлялась в розовом хитоне, перевязанном шнурком. Танец строился на контрастах: переходах от мечтательности, нежности к бравурным ритмам. На репетициях я только слушала музыку. Пианист объяснял мне ее содержание, снова играл. А в своих пластических движениях я была совершенно независима.

Зал театра был переполнен. Приняли наш номер очень хорошо. Но если бы мне предложили повторить его, я бы уже ни за что не отважилась, не решилась бы. То был какой-то необычайный взлет вдохновения, эмоционального подъема, полнейшей импровизации. Занятия драматическим искусством впоследствии отвлекли меня от этого дункановского направления искусства.

В Муздрамине шло общее собрание. Большой зал был наполнен народом до отказа. Докладчик нудно читал свой доклад. Было душно. А за окном стоял чудесный день киевской золотой осени. В задних рядах кипела жизнь, независимая от собрания. Летали записочки, то тут, то там вспыхивал сдержанный смех, слышался шепот. Я сидела рядом со студентом нашего курса Михайловским. Это был человек с насмешливым, саркастическим умом, по возрасту старше нас, его острого языка многие побаивались. Знания у него были энциклопедические. В институте на актерском факультете он томился, критиковал систему обучения и мечтал попасть на режиссерское отделение в Ленинград. На собрании он рисовал в своем блокноте дружеские шаржи на тему: какой буду я, Юлия Фомина, через десять лет. Рисунки комментировались остроумным текстом. Было смешно и веселю.

Вдруг получаю записку. "Способны ли Вы, Юля, на подвиг? Не задавая вопросов - куда, зачем и почему? - и вообще ничего не спрашивая, уйти с собрания и отправиться путешествовать с нами? Ваши друзья - Ромен Роллан и Николай Ставрогин". Записка была явно от Романа Черкашина и Николая Станиславского. Озорные чертики сразу же начинают действовать! Отвечаю коротким "Да!" По очереди тихонько исчезаем. Настроение приподнятое, таинственное. На вокзале Коля покупает билеты. - "Куда?" - хочу крикнуть я, но вспоминаю записку и сдерживаюсь, чтобы не нарушать слова.

И вот мы - в Белой Церкви. Вступаем в знаменитые сады графини Александры Браницкой, именем ее и названные: "Александрия". Чудо-парк на левом берегу поэтической реки Рось! Пирамидальные тополя, столетние дубы, липы в несколько обхватов, березы, клены, плакучие ивы, освещенные лучами заходящего солнца, горели всеми оттенками золота и меди. Красно-желтая гамма... Пылали раскаленные докрасна кисти рябин и ягоды шиповника.

Унылая пора!

Очей очарованье!

Приятна мне твоя прощальная краса.

Люблю я пышное природы увяданье,

В багрец и золото одетые леса...

Трудно представить, а тем более описать красоту золотой осени в этом райском уголке. Редкие породы деревьев, привезенные со всех концов мира, множество пород и видов посажены художниками-декораторами в расчете на создание волшебной палитры красок, картины осени. Серебряные нити паутины висели на деревьях и летали в воздухе. Сквозь ветви просвечивало синее небо. Под ногами шелестел и искрился пестрый ковер из опавших листьев. Пахло сухой травой и медом. На клумбах торчали высохшие стебли цветов, а возле домика лесника с тесовой крышей и крылечком сохранился прекрасный цветник из последних осенних цветов.

Цветы последние милей

Роскошных первенцев полей.

Они унылые мечтанья

Живее пробуждают в нас.

Так иногда разлуки час

Живее сладкого свиданья.

А парк был запущен. Мы бродили заглохшими аллеями. Деревья смыкали свои верхушки, образуя своды. "Аллея любви", поломанные беседки, не действующие фонтаны, водопад, озеро и шумная, быстрая река Рось... Домик или беседка, где бывал Адам Мицкевич... Но мы пришли на свидание с Александром Сергеевичем Пушкиным. Пусть в этом парке он и не бывал - но невидимое присутствие его мы все равно во всем тут чувствуем. Да он и писал:

Тиха украинская ночь.

Прозрачно небо.

Звезды блещут.

Своей дремоты превозмочь

Не хочет воздух.

Чуть трепещут

Сребристых тополей листы.

Луна спокойно с высоты

Над Белой Церковью сияет

И пышных гетманов сады

И старый замок озаряет.

"Александрия" создана была в конце ХVIII века руками крепостных, принадлежавших магнатам Браницким. Живописные пейзажи, созданные самой природой, были положены в основу композиции парка. Дубовый лес и очаровательные берега Роси. Широко жили магнаты! Вспоминается такой же пейзажный парк в Умани - "Софиевка", названный именем жены Потоцкого красавицы Софии. У входа в Софиевку - надпись: "Этот парк тебе дарит любовь". Строили Софиевку тоже крепостные крестьяне Феликса Потоцкого, одного из самых богатых помещиков России и Польши. Крепостные являлись на работу каждый день с восходом солнца, в любую погоду. Главный строитель - Людвиг Христиан Метцель, капитан-инженер, услужливый до самозабвения и жестокий до предела. В руках у него всегда была розга, ею он рассекал при малейшем неповиновении свитку, рубаху, розга впивалась в тело непокорных. Необыкновенной была судьба красавицы Софии. Польский посол в Турции Лясопольский, гуляя однажды по улицам Стамбула, увидел на рынке невольниц обычную для магометанской столицы сцену: старуха-гречанка вывела на торг своих дочерей. Мать рассчитывала выгодно продать их в гарем паше или богатым купцам. Девушки были удивительной красоты. Софии было 13 лет, Марии - 15. Лясопольский сразу оценил юных гречанок и купил их по довольно сходной цене, решив сделать подарок "любимому крулю" Станиславу Понятовскому. София была не только необыкновенно красива, но и на редкость умна. Случайно оказалось, что она однофамилица византийского императора Геличе. И вот уже по жилам бывшей рабыни потекла голубая кровь, двери света открылись для нее. Однажды Феликс Потоцкий увидел ее в Варшаве на балу в королевском дворце. Его поразила редкая красота гречанки. Красавица шутя сказала, что ей хотелось бы иметь у себя туфельки французской принцессы. Влюбленный Потоцкий помчался в Париж и во дворце Людовика бросился к ногам принцессы, умоляя отдать ему ее туфельки. За них он уплатил два миллиона злотых!.. Такова сила красоты и причуды богатства.

В Александрии на нас нахлынули романтические тени прошлого. В громадном парке мы были совершенно одни, для посетителей тогда он еще не был открыт, а Николай знал здесь каждый уголок: его отчим - ученый агроном, еще недавно он некоторое время жил тут с семьею в домике для служащих, заросшем виноградом. А когда в свои права вступили сиреневые сумерки и высоко над нашей головой зажглась первая вечерняя звезда, вокруг нас все начало преображаться и принимать фантастические, причудливые формы. Лес окутывался таинственностью, наполнялся звуками, шорохами, шепотом, шелестом, шуршанием, шумом воды, доносившимся снизу от реки... Падали листья, всё сыпались и сыпались...

Роняет лес багряный свой убор...

Мы - на большой поляне. Вокруг стеною стоят тополя, как заколдованные великаны, закутанные в плащи. Из-за деревьев выплывает огромная луна. Собираем сухие ветки, раскладываем костер. Весело трещит огонь, сыплются каскадом золотые искры, пахнет горелыми листьями и сосновыми шишками. Усаживаемся вокруг огня, устроив удобные сидения из листьев. Огонь мигает и освещает красным светом наши лица. От этого мы кажемся совсем другими, странными и очень значительными. Решаем: ночь не спать и встретить здесь восход солнца. Посвятим эту ночь поэзии и пригласим к нашему костру Александра Сергеевича Пушкина.

Роман и Коля наперебой читают стихи, они знают их множество. Я вся переполнена образами пушкинской "Полтавы": Мария, Мазепа, Кочубей... Сколько видели эти места, сколько слышали! Влюбленные признанья, слезы, вздохи, любовь и ревность, ложь, измена, отчаяние, предательство...

Волнующе звучат здесь у костра пушкинские строки:

Друзья мои, прекрасен наш союз!

Он, как душа, неразделим и вечен -

Неколебим, свободен и беспечен,

Срастался он под сенью дружных муз.

Не верилось, что где-то близко наш институт, КУБУЧ и что сейчас - 1927 год!

Чудесную поездку придумал неистощимый на выдумки Николай. Все для нас в этой поездке было окутано мечтою, юностью, влюбленностью в мир стихов и книг, близостью изумительной природы.

На лекциях по системе воспитания актера мы приступили к монологам. Я выбрала стихотворение Леси Украинки "Еврейская мелодия". Оно написало в форме молитвы еврейской девушки на руинах разрушенного храма. Чем больше я вчитывалась в это произведение, тем больше оно меня волновало и очаровывало. Перед глазами вставала трагическая картина народа, у которого отняли родину. Враги ворвались и захватили чужую страну. Все разрушено, сожжено, поругана святыня. Еврейская девушка в траурной тунике ночью пробирается тайком на место разрушенного храма и у алтаря разбитого божества дает клятву верности, клятву любви своему богу, своему народу, своей родной земле. Сначала идет как бы грустная мелодия: жалоба девушки; потом в жалобу вплетаются тоскливые высокие ноты причитания, доходящие до исступленного отчаяния.

Всі пророки твої від тебе відреклись

І левітів немає з тобою.

Хто погляне на військо, величне колись,

Похитає, сумний, головою.

Ритмы стиха, как музыка, служат аккомпанементом к эмоциональному внутреннему состоянию и выливаются в пляску - экстаз возвышенных чувств...

Ти не мій, але вірними будем тобі

На чужині ізраїльські люди;

Що господь сам обрав за святиню собі,

Те довіку святинею буде.

Идет кода: нежная, грустная любовная мелодия верности.

Любий мій, ти для мене зруйнований храм,

Чи я зрадити маю святині?

Через те, що віддана вона ворогам

І чужій неправдивій богині?

Монолог получился у меня, как поэтическая пантомима, - танец в стиле свободного балета Айседоры Дункан. Работа Г.Г.Игнатовичу понравилась, и я показывала ее на заключительном концерте лучших студенческих работ института.

Каждый день мы были заняты в театре им. Франко. Утром репетиции, вечером спектакли. Естественно, что начали пропускать занятия в Муздрамине. Ректор Гринченко вызвал меня и Тосю Дринивну и приказал нам немедленно ликвидировать хвосты. Нас сразу залихорадило! Бежим в библиотеку и начинаем быстро подбирать материал для диалога. Остановились на новелле Мериме "Кармен". Взяли трагическую финальную сцену.

Кармен. Ты хочешь меня убить? Я знаю: такова судьба. Но я не уступлю.

Хозе. Последний раз - остаешься ты со мной?

Кармен. Нет, нет, нет! - в воздух летит обручальное кольцо, сорванное Кармен с руки...

Материал сразу пришелся нам по душе. В Киеве перед этим гастролировал Московский музыкальный театр Немировича-Данченко. Опера "Карменсита и солдат" в постановке Немировича стала выдающимся событием в театральной жизни страны. Немирович ставил оперу Бизе "Кармен" по новому либретто, приблизившему содержание к тексту новеллы Мериме. Убрав из спектакля все наносное, экзотически нарядное, режиссер сосредоточил все внимание на трагической встрече двух разных человеческих натур. Стихийная, свободная любовь цыганки Карменситы непримиримо столкнулась с не менее сильной, но ограниченной обывательскими предрассудками и взглядами любовью солдата-крестьянина Хозе.

В увиденном спектакле все показалось нам настолько ясным и понятным, что мы не сомневались в возможности быстро воспроизвести выбранную нами сцену. Смонтировали текст и приступили к работе. Ритмы Хабанеры, цокот кастаньет, веер в руке завладели нами. Мы сразу же попали в плен внешнего эффекта, выразительных поз, взятых напрокат из испанских танцев, штампованных "испанских страстей". Наш диалог Игнатовичу, очевидно, не понравился. Он ничего не сказал нам, но и без слов все было ясно. Огорченные неудачей, мы хотели доработать, переделать, довести наш замысел до конца. Но каждодневная занятость в театре забирала все время и силы. С трудом успевали посещать лекции. "Кармен" была забыта. Другие желания и страсти всецело завладели мною.

Не могу припомнить, в какой именно момент у меня сложилось решение уехать из Киева вместе с Романом Черкашиным и оставить институт в самом разгаре учебного года. Сначала мне показалось, что все началось и пошло от шутки. В перерыве между лекциями мы вдвоем сидели в спортзале, рассматривали принесенную Романом географическую карту и вспоминали нашу романтическую поездку в Александрию.

- Закрой глаза и укажи пальцем любую точку земного шара, - неожиданно предложил мне Роман.

Я зажмурилась и попала пальцем... в зону вечной мерзлоты.

- О ужас! Тундра! - воскликнула я. Роман засмеялся.

- В тундру, так в тундру! Туда мы и поедем. Будем познавать жизнь.

На самом деле все оказалось гораздо серьезнее. Причиной была неудовлетворенность учебой в Муздрамине, критическое отношение к системе воспитания актера. В нашей студенческой среде шли горячие споры, дискуссии о направлениях театрального искусства тех лет. Яростно спорили о театре Мейерхольда, Таирова, Курбаса, новаторство "левого" театра противопоставлялось реализму Московского художественного театра, который многим казался устарелым, отжившим буржуазным искусством. Но и крайние "левые" взгляды убеждали далеко не всех.

Летом 1926 года вышла книга К.С.Станиславского "Моя жизнь в искусстве". Книга стала сенсацией в среде театральной молодежи. Мы читали ее в тесном кругу друзей. Шли споры о личности художника, о воспитании артистической индивидуальности.

Искусство открывает пути для самовыражения личности художника. Так нужно воспитывать в себе творческую индивидуальность, расширять горизонты знаний, интересов, входить в жизнь, накапливать впечатления и опыт, из которого будешь черпать материал для творчества. Нужно овладевать высоким профессионализмом сценического мастерства. Вот какие мысли будоражили нас под влиянием книги Станиславского.

Молодежь спорила. И, конечно, каждому хотелось сказать в искусстве нечто "свое", еще никем не сказанное. Как достичь этого? Надо познать самые трудные жизненные ситуации. Если сумеешь утвердить себя в жизни, значит, найдешь себя и в искусстве и сможешь повести за собой людей.

Книга К.С.Станиславского говорила сама за себя, порождала глубоко серьезное отношение к искусству театра, ставила волнующие вопросы. У нас с Романом складывалось твердое убеждение в необходимости самим разобраться в том, что нас так волновало в жизни и в творчестве...

Интересный человек был Роман. Он казался старше своих лет. Сдержанный, серьезный, он невольно заставлял окружающих людей уважать себя. Умел он видеть сразу целое, главное, входил в сущность явлений, а ненужное, мелкое, бытовое отбрасывал, не придавая ему никакого значения. Поэтому все лишения, невзгоды переносил удивительно легко и просто. Важна была для него цель: чего и ради чего добиваться?

Поражала меня всегда его нравственная чистота и требовательность к себе. Интересы его были широки. Философия, литература, история, психология, логика, математика, поэзия, музыка, живопись и театр - одинаково сильно могли увлекать его. Много и жадно читал. Хорошо схватывал в прочитанном основное, а главное - владел анализом.

В Киеве у Романа были свои близкие друзья. Кажется мне, что они поддержали Романа в его намерении уехать из Киева. Детство и юношеские годы Романа прошли в глубокой провинции. До поступления в Муздрамин он жил в маленьком уездном городке Староконстантинове на Волыни, а, окончив среднюю школу, год учительствовал в еще меньшем местечке Красилове Староконстантиновского уезда. Там на сахарном заводе организовался при клубе драмкружок. Руководил кружком профессионал-актер Киевской русской драмы Вячеслав Вячеславович Доморадский. Спасаясь от голода в начале 20-х годов, он с женою и двумя маленькими детьми уехал из Киева в родные места и, подобно многим актерам тех лет, обрел временное пристанище на сахарном заводе. Впоследствии В.В.Доморадский снова вернулся на сцену и закончил жизнь актером Киевского театра им. Леси Украинки. Жена Вячеслава Вячеславовича, тоже актриса, выпускница Муздраминститута, Ольга Николаевна Нертовская. Встреча с профессионалами Киевской сцены произвела глубокое впечатление на Романа. Широко начитанный в художественной литературе, театра он почти не знал. Только любительские спектакли да случайные выступления бродячих полупрофессиональных "малороссийских" трупп были известны тогда в Староконстантинове. Живые рассказы о "настоящем" театре увлекли воображение Романа. Впервые узнал он о возможности получить в Киеве специальное театральное образование. По совету и благословению своих новых друзей и наставников он и поехал в 1925 году в Киев, где был принят на русское отделение актерского факультета Муздрамина, возглавляемое супругами-режиссерами Алексеем Максимовичем Смирновым и Александрой Васильевной Смирновой-Искандер, учениками Мейерхольда еще в Петроградской студии. В 1926 году русское отделение было закрыто. Роман перешел на украинское отделение к Г.Г.Игнатовичу.

Старейшей сотрудницей Муздрамина была старшая сестра Ольги Николаевны Нертовской Зинаида Николаевна. Она заведовала учебной частью еще при жизни композитора Лысенко, основателя первой на Украине музыкальной школы, преобразованной в 1919 году в Муздраминститут. Седая, тонкая пятидесятилетняя женщина, Зинаида Николаевна по-матерински тепло отнеслась к Роману. Семьи у нее не было; она жила в крохотной комнатушке в самом институте, жила интересами студенчества, окружавшей ее молодежи. Роман любил бывать у нее и с большим вниманием слушал увлекательные рассказы о выдающихся деятелях украинской музыкальной и театральной культуры, которых близко знала Зинаида Николаевна. В ее уютной комнатке порою собирался тесный круг близких друзей. Их симпатии Роман, давний страстный поклонник искусства художественного чтения, завоевал своим чтением поэзии Блока, Есенина, Пушкина.

У З.Н.Нертовской Роман встретился с бывшей актрисой русского театра Иртеньевой. Иртеньева была близким другом В.И.Качалова и его жены Литовцевой, режиссера МХАТа. Из рассказов Иртеньевой Роман узнал многое о Художественном театре и его замечательных мастерах. Она говорила: "Попасть в Художественный театр, хотя бы в его вспомогательный состав (то есть в состав участников безмолвных "народных сцен" - статистов, как их называли в прошлом) - вот настоящая дорога в большое искусство!

Иртеньева сама предложила Роману позаниматься с ним художественным чтением и снабдила его личным письмом к В.И.Качалову с теплой, благожелательной характеристикой Романа.

Вот так постепенно укреплялось наше стремление уехать из Киева -полусерьезное намерение "пуститься в романтическую неизвестность" сменилось вполне серьезной целью: учиться театральному искусству в Москве. Но наши планы мы держали в строгой тайне. Мы прекрасно понимали, что уезжать из Киева поздней осенью, в разгаре учебного года и театрального сезона более чем легкомысленно. Понимали, что нас будут отговаривать от столь эксцентричного решения. И все-таки нетерпеливая жажда нового преобладала над голосом рассудка!

В театре им. Франко ко мне с теплым вниманием относился ведущий актер Васильев. Ему я открыла наш замысел. Он пришел в ужас!

- Как?! Вы хотите ехать в Москву?.. Зимою? Без квартиры? Без денег?? Среди сезона??! Вы же там пропадете, Юля!..

Но убедившись, что отговорить меня невозможно, он неожиданно предложил мне помощь: небольшую сумму денег. Вот это было кстати: денег действительно ни у меня, ни у Романа не было! Я до сих пор с искренней теплотой вспоминаю этого милого, доброго товарища и упрекаю себя, почему так и не собралась написать ему из Москвы? И почему перед отъездом из Киева не призналась во всем и не пошла попрощаться на Богоутовскую, 7, к милым моим "старосветским помещикам"? Что это? Эгоизм и неблагодарность молодости? Нет, слишком уж сильно и неожиданно для меня самой закрутил меня вихрь событий, завертел водоворот, повернувший по-новому всю мою и Романа жизнь.

Но вот все окончательно решено: мы едем! Ну что ж, посмотрим трудностям жизни прямо в глаза. Билеты куплены, встретимся с Романом на вокзале перед отходом поезда. До самой последней минуты ничего не говорю моим подружкам, девушкам из 7-й комнаты общежития. Впрочем, увидя меня - бледную от волнения, дрожащую, с чемоданом в руках, они сами все поняли. Это было красноречивее самых возвышенных слов прощания...

После приобретения билетов у Романа осталось 3 рубля. Немного - не только для освоения зоны вечной мерзлоты в тундре, от которого мы все же отказались, но и для завоевания совершенно незнакомой нам столицы Москвы. Ничего не поделаешь, как-нибудь выкрутимся!

Наконец наступил вечер 24 ноября. Мы на вокзале. Провожает нас один только Николай Станиславский. Одно время он и сам намеревался ехать с нами в Москву, был единственным соучастником нашего заговора. В последнюю минуту перед отходом поезда Николай всунул мне в руку письмо к своему другу детства, тогда студенту Литературного института в Москве, а ныне - известному поэту и переводчику Арсению Тарковскому... Медленно тронулся поезд. Николай побежал за нашим вагоном и еще долго махал нам вслед платком. Хорошая, добрая прощальная улыбка друга осталась в моей памяти...

В бесплацкартном полупустом вагоне медлительного пассажирского поезда, останавливающегося на каждом полустанке, холодно, неуютно. За окном густеют поздние сумерки и падает, падает, падает снег. Сидим молча, тесно прижавшись друг к другу. Никто на нас не обращает внимания... На душе посветлело, и в полумраке холодного вагона нам стало хорошо и спокойно: вдвоем не пропадем! Я задремала. Роман заботливо укрыл меня моим легеньким, отнюдь не зимним, бархатным пальтишком, забрался наверх на багажную полку... А утром - событие: исчезла новая меховая шапка, недавно подаренная Роману - наша единственная теплая вещь, наша гордость.... Нагибаясь в надежде разыскать шапку где-нибудь под лавкой вагона, Роман уронил свое пенсне... одно стеклышко разбилось.

Эти первые удары судьбы принимаем с юмором. Достала из чемодана свою вязаную спортивную шапочку с помпоном - она выручает из беды Романа. Его пенсне с одним стеклом стало похоже на аристократический монокль. Потом, на улицах Москвы, Романа в моей белой шапочке с помпоном и с одноглазым пенсне на носу, вероятно, принимали за какого-нибудь заезжего английского лорда, возвращающегося с загородной лыжной прогулки. По крайней мере, московские ребятишки не раз провожали его изумленными возгласами: "Дяденька Чемберлен идет!" (Карикатуры на тогдашнего британского премьер-министра Чемберлена не сходили со страниц советской печати).

Поезд подошел к Брянскому, ныне - Киевскому, вокзалу. В душе изрядно трусим, но стараемся не выказывать друг другу своего волнения. Мы в Москве! Вокруг нас в громадном вестибюле вокзала суетятся чужие незнакомые люди. Мы сразу теряемся в их шумном потоке. Над ними возвышается величественный бронзовый памятник Ленину. Ленин встречает нас протянутой рукою, от этого на сердце сразу потеплело. Все будет хорошо!

Деваться нам некуда. Отправляемся бродить по незнакомым, заснеженным улицам Москвы. Времени, усталости не замечаем. Метет метель. Рано темнеет. Сквозь снежную завесу призрачным зеленоватым светом освещают улицы московские фонари. Возвращаемся на вокзал, но на ночь оттуда всех удаляют.

От этого становится даже весело: утро вечера мудренее!

И правда - утром вспоминаем про записку Асе Тарковскому. Она нас выручает. Так начался новый, "зимний" период нашего "Весеннего Шума" - памятный 1927-1928 год в Москве.

ВЕСЕННИЙ ШУМ

(Москва)

Утро 25 ноября 1927 года. А снег все идет и идет... На улицах намело сугробы. Дворники с лопатами сгребают снег с тротуаров, а снег все идет и идет, и они снова убирают его в стороны. Почему-то не потушены ночные зеленоватые огни фонарей, и при дневном свете они создают какое-то нереальное ощущение. Идем пешком с письмом от Николая Станиславского к его другу Арсению Тарковскому в район Сухаревской башни. Дорога длинная. Какие узкие улицы в Москве! Кажется, раскинь руки - и охватишь, обнимешь всю ширину улицы. Заснеженные извозчики в валенках стоят на перекрестке. Сани, сани, звенят бубенцами... Трамвай, трезвоня, проехал, до отказу наполненный пассажирами... Грузовики марки АМО, наши первые советские автомобили... Оживленная торговля... Идут, идут, шагают мимо нас полушубки, валенки, теплые платки - и ни у кого я не вижу таких изящных замшевых туфелек на высоких каблуках, таких тоненьких чулочек... и такого красного носа, как у меня!.. Я замерзаю. Как будто попала в зону вечной мерзлоты.

Под вывеской "Чайная" все время открываются двери, и в облаках пара вываливаются на улицу замуфтованные люди. Заходим и мы погреться. Здесь полно торговых людей, извозчиков, моссельпромщиков, торгующих с лотков папиросами и шоколадом, студентов. На столах стоят фарфоровые чайники, большой и малый, расписанные цветами, блюдечки с мелко наколотыми кусочками сахара, вкусно хрустящими на зубах. От пара чайников плохо видно. Сахар я сразу съедаю. Не владею я древнерусским мастерством пить чай вприкуску, с завистью слежу за соседним столом. Там сидит огромный извозчик, который умудряется выпивать громадный чайник огненного кипятку с микроскопическим кусочком сахара. Над нашим столом висит плакат:

"Распивать алкогольные напитки и выражаться словами строго воспрещается! Штраф три рубля". Смеемся. - Выругаться, что ли? Расстанемся с нашей последней трешкой, и тогда можно отправляться прямо на кладбище.

Мы проходим мимо Сухаревской башни, этого символа старой купеческой Москвы, уничтоженного при строительстве метро. Здесь невероятно оживленное торговое место. Чего, чего только тут нет! Где-то поблизости живет Арсений...

Стучимся. Выходит пожилая женщина.

- Вы к кому?

Объясняем.

- Арсения нет дома, будет поздно вечером.

Мы разочарованы, убиты. Незнакомый нам Арсений - наша единственная надежда.

- Передайте, пожалуйста, Арсению вот это письмо и попросите, чтобы завтра утром он нас подождал.

- А вы - кто? Как ему передать?

- Мы... Ромео и Джульетта...

Женщина рассмеялась.

- Хорошо. Передам.

Посмотрела на нас внимательнее. Стоим мы, заснеженные, продрогшие, вид неважный...

- А вы зайдите погреться.

- Нет, нет, спасибо...

Уходим.

- Так вы непременно приходите завтра, - говорит она нам вслед.

- Конечно, придем, куда мы денемся!

Снова бредем по Москве. Уже вечереет. Снег все не унимался. Решили пройти в Камергерский переулок. Там, во дворе Художественного театра квартира, где живет Василий Иванович Качалов. К нему у Романа рекомендательное письмо.

Василий Иванович жил тогда в маленьком флигеле, в квартире, переделанной для него из дворницкой. Флигелек, занесенный снегом, напоминал домишко на окраине провинциального города. Крылечко о трех ступеньках, ободранная клеенка на дверях, звонок-сонетка.

А около кассы Художественного театра - очередь. Много молодежи...

Наутро погода утихомирилась.

Наконец, встретились с Арсением Тарковским. Учился он на Высших государственных литературных курсах, в газете "Гудок" печатал стихи и фельетоны. С Колей его связывала дружба с детских лет в их родном городе Елисаветграде. Встретил нас Арсений необыкновенно радушно. Прочитав письмо от Коли, он сразу оценил ситуацию. Усадил нас пить чай, а сам бросился к книжным полкам, стал быстро вытаскивать книгу за книгой, сложил две стопки книг, перевязал бечевкой, надел ушанку и отправился на Сухаревку к букинистам. Тетушка угощала нас вкусными пирожками...

Арсений прибежал веселый, оживленный, остроумный, милый. Добыл для нас немного денег! Стали решать: что же нам делать? Где нам жить? Романа Арсений оставил у себя, а меня направил к студентке литературного факультета, фамилию ее я забыла, звали ее, кажется, Надя.

Жила Надя где-то по Садовому кольцу в маленькой комнатушке, скорее - книжной кладовке, такое количество там было книг. Книги лежали на полу, на подоконнике, на стуле, - как будто временно из-за ремонта перенесли сюда чью-то библиотеку. Книги как бы вытесняли из комнатушки ее хозяйку, но сама она чувствовала себя среди книг, как среди самых близких друзей. Жила она в общей квартире, в особняке бывшего купца. Высокие лепные потолки, холодные кафельные печи. Дом не отапливался - холод парализовал. Я спала на письменном столе, вместо подушки - книги, укрывалась бархатным пальтишком. А сама хозяйка спала, свернувшись калачиком, на маленьком диванчике. Быт ее ничуть не смущал. Маленькая, тоненькая, с серыми большими глазами, невероятно деятельная, окрыленная, она была вся наполнена поэтическими образами. У нее было единственное черненькое платьице, все выштопанное художественной штопкой, будто узорами. Каждое утро она вставала рано, умывалась до пояса ледяной водой, чистила свое платье-фрак и принималась за работу. А поздними вечерами я была ее слушательницей - она обожала читать стихи. Знала их много. Запомнилась мне в ее исполнении поэма Василия Каменского "Стенька Разин". Вольный стих, стих - песня - передает стихийный крестьянский мятеж. Читала она, как читают поэты, широко, завывая, нараспев.

Ведьма-то, ведьма,

Жена - не жена,

Ой, выдала мужа

Опричнине царской...

А по всей земле кричат:

- Нет Стеньки Разина,

Сте-ень-ки Ра-а-зина!..

Что эта девушка ела, чем питалась, я не заметила, - может быть потому, что утром старалась раньше уходить, чтобы ей не мешать. Но кажется мне, что кроме поэм и духовной пищи - другой еды у нее не было. А я шла на свидание в чайную либо в толстовскую столовую. Столовые Общества толстовцев были вегетарианские, с плакатами, призывавшими не есть мяса, чему мы, не имея денег, с успехом следовали, поедая взамен горы белого хлеба, который подавался даже к копеечному стакану чая в неограниченном количестве.

Толстовские плакаты вызывали воспоминания о других призывах в киевских столовых Нарпита на Крещатике. Там эмалированные чайные кружки были прикреплены к бачкам с водою железными цепочками, а на ложках и вилках было выгравировано: "Эта ложка (вилка) украдена в Нарпите", а на тарелках надписи - "Кто не работает, тот не ест".

В адресном столе разыскали мы адрес моего учителя балета Леонида Синякова. Чтобы рассказать о нем, мне придется снова совершить экскурс в прошлое.

Мне было 15 лет. Я училась в Днепропетровске в Музыкальном училище, в классе педагога Калужской, воспитанницы Петроградской консерватории. В Училище я услыхала, что в Днепропетровске открылась частная Балетная студия. Приехал солист Мариинского императорского театра Воронков. Помню, с каким трепетом я звонила к нему на квартиру. Открыла мне работница, урок уже начался. Воронков - высокий, стройный, с седой шевелюрой и радостными, внимательными черными глазами. Он ласково кивнул мне и указал место у станка, где мне стать. Видно, у Воронкова были больные ноги, потому что во время урока он почти не вставал с кресла для показа, а командовал ласковым спокойным голосом, показывая балетные движения пальцами рук: "Два шанжмана эсапэ, глиссе жэтэ, глиссе жэтэ, жэтэ, жэтэ, жэтэ, жэтэ". Впереди меня стояла девушка в тунике, с сильными ногами. Движения выполняла на пуантах. Смуглый юноша с большими глазами, похожий на испанца, что подчеркивалось красной косынкой на голове, помогал Воронкову в показе, поправлял ученицам позиции, подъемы, вытягивал ноги на адажио. Все были одеты в светлые туники. После третьего урока Леонид Синяков - так звали юношу, похожего на испанца, - пошел провожать меня домой. Он учился в Москве в Балетном техникуме имени Луначарского, а сейчас приехал домой на каникулы. Выступал в Днепропетровске на концертах с испанским и модным в то время танцем апашей. Выглядел он очень выразительно, эффектно. Смуглое лицо с горящими черными глазами, кепи, надвинутое на лоб, шея повязана красным шарфом. Танец-пантомима, возрождавший атмосферу парижских притонов-кабаков, кончался убийством девушки...

Придя к нам домой, Леня стал уговаривать мою сестру, у которой я воспитывалась, чтобы она разрешила мне не ходить в студию, а заниматься с ним отдельно у нас дома. Обещал за три месяца подготовить меня к экзаменам в Московское балетное училище.

- Но ей негде жить в Москве.

- Она будет жить у нас!

Леня недавно женился на дочери московского нэпмана и хорошо жил.

И вот начались наши занятия. Каждое утро к семи часам приходил Леня, буквально стаскивал меня и мою младшую сестру Таню с кроватей, мы бежали под душ, надевали туники и начинали урок. Гонял он нас, особенно меня, до исступления. Казалось, не выдержу, упаду! Уже через месяц стали заметны успехи. Леня привык к нашей семье, все мы с ним подружились. И вот наступил конец каникул. Нужно собираться ехать в Москву. Леня послал телеграмму жене: "Еду с Юлей". Перед этим он писал ей письма о своих занятиях со мною и получил согласие на мой приезд. Ответная телеграмма была неожиданной: "Сам приезжай, а Юлю к чертовой матери". Мы растерялись. Видно, жена Лени решила, что он влюбился в меня, если три месяца занимается бесплатно, восторженно пишет о моих способностях и успехах... Я после такой телеграммы ехать в Москву отказалась, несмотря на Ленины уговоры не обращать внимания и его обещания все уладить. Мы расстались.

А через четыре года - я в Москве...

Захотелось все-таки разыскать Леню. Застала его дома. У них уютная теплая комната с шелковым красным абажуром, во всем чувствуется материальное благополучие. Но Леня как-то потускнел, изменился, исчезла непосредственность. Работал он на эстраде и еще где-то подрабатывал. Выругал меня за то, что я бросила балет и увлеклась драмой. Я рассказала ему нашу ситуацию и мою мечту попасть в Камерный театр, вернее, в студию театра. Но сейчас середина сезона, это невозможно, экзамены давно прошли, да и студия платная. Что делать сейчас?.. Леня предложил мне поступить в Балетный техникум имени Луначарского, который он уже закончил, пообещал устроить дополнительный экзамен.

- Но мне уже поздно идти в балет!

- Ничего! Я знаю, что ты там понравишься.

И вот я держу экзамен в Балетный техникум среди года. Приняли.

Первый урок

Большой класс. Все девушки в черных тюлевых пачках и в трико. И среди них одна я - в "штатском": широкой черной юбке и прозрачной блузочке. Стою у станка сзади всех, самая высокая, с длинными ногами. Учитель как будто не замечает меня. От этого у меня постепенно проходит страх, делаю с увлечением экзерсисы. Пошла "середина". Начали адажио. Вдруг педагог хлопает в ладоши, останавливает урок.

- Новенькая Фомина, выйдите вперед. Остальные все станьте в стороны и смотрите.

Начинает давать мне разные задания, комбинации всевозможных балетных элементов движений. Так мой первый урок превратился в экзамен.

Пошла ежедневная учеба.

Нужен костюм, туфли на пуантах. А денег нет. Написала в Днепропетровск сестре Оле с просьбой прислать костюм, но прислала Оля совсем не то, что нужно. Из-за этого у меня каждый день неприятности, получаю замечания.

В то время в техникуме требовалась еще и плата за право учения. Среди учащихся немало было нэпманских детей, которые платили деньги, давая возможность учиться бесплатно более способным. В Киевском институте мы получали стипендии. Я разволновалась, узнав, что тут стипендии не получу. Пошла к директору.

- Мы вас освободили от платы за право учения - и то в виде редкого исключения.

- Но мне не на что жить. Я вынуждена буду уйти.

Мне предложили в профкоме техникума послать меня на платную работу в стеклографию печатницей. Стеклография помещалась в подвальном помещении Института востоковедения. Это был Коммунистический университет трудящихся Востока, кузница партийных работников для Туркестана, Киргизии, Монголии, Бухары. В университете занималось более тысячи слушателей 62 национальностей. Жадно овладевали знаниями многие представители Азии и Африки. В стеклографии размножались различные брошюры политического содержания. Работа моя была самая примитивная: аккуратно подкладывать на станок листы клише и вручную проглаживать их специальным валиком. Но едкий химический состав красок отравлял воздух, портил руки. Руки краснели, припухали. Для моего балета это был новый тормоз. Работала я в вечернюю, а часто и в ночную смену, и тогда прямо с работы шла на занятия в Техникум. Это было нелегко.

В Техникуме у меня невольно создавался зажим. На уроках в классе балета я чувствовала себя свободно, несмотря на то, что у меня не было костюма и туфель на пуантах. Но то, что я делала, выполняла не хуже других, а многое и лучше. Чувствовала, что учитель относится ко мне хорошо. А в перерывах между уроками, когда все собирались на отдых в общей комнате, я чувствовала себя одинокой и чужой. Разговоры девушек о нарядах, кружевном белье, культ выхоленного тела, домашние диетические завтраки с апельсинами и шоколадом - все это было не для меня, привыкшей к совершенно иной атмосфере демократического студенчества в Киевском Муздрамине. Несмотря на мое умение быстро сходиться с самыми разнообразными людьми, в техникуме я не почувствовала в своем классе симпатии ни к одному из новых своих товарищей.

Ура! Наконец-то мы нашли комнату - да еще где? В Петровском парке, в Эльдорадовском переулке! Нужно же такое: мы становимся жителями Эльдорадо, страны сказочных чудес и несметных богатств, золота и драгоценных камней, несуществующей страны, которую тщетно разыскивали в Америке первые испанские завоеватели. Правда, наше Эльдорадо было совсем иным: не иллюзорным, а наполненным вполне реальным убожеством, запущенностью, ветхими домишками. Единственным украшением нашего переулка были белоснежные сугробы, сверкающие на солнце бриллиантовыми блестками, да голубое небо над головой.

Наш новый адрес произвел сенсацию: полетели письма со всех сторон. Поселились мы в двухэтажном деревянном домике из бревен. Одно окошечко, железная кровать, столик, тумбочка. Над нею висит полочка для книг, сделанная Романом из доски и проволоки. Три большие гвоздя, вбитые в стену, заменяют шкаф. Стены оклеены светлыми обоями поверх бревен. Ткнешь, бывало, случайно пальцем, попадешь между бревнами - и в обоях дырка, которую уже ничем не залатаешь. Наша хозяйка Козлова - работница фабрики. Жила она без мужа, с двумя дочерьми и мальчиком-школьником. Козловы жили в большой комнате с двумя окнами. Их печь отапливала и нашу комнатушку. Целыми днями наша хозяйка была на работе. Приходила домой раздраженная, усталая. Дети жили недружно, вечно ссорились, дрались, чаще всего - из-за еды. Вечно выясняли: кто сколько съел, кто вытащил кость из супа... Только к позднему вечеру они успокаивались. Мать с мальчиком укладывалась спать, а девушки выходили на гуляние. В аллеях парка собиралась молодежь. Пели под баян - "Ах, ты са-ад, ты мой сад, сад зеле-о-о-о-ный"...

Комнатушка-келия забрала все наши средства. Нужно было внести плату хозяйке сразу за три месяца вперед. На это ушли деньги, присланные Роману и мне родными, с изумлением узнавшими о неожиданной перемене в нашей жизни, и вдобавок пришлось еще продать единственный приличный синий костюм, в котором Роман выступал на эстраде как чтец. Моего скудного заработка в стеклографии едва-едва хватало на транспорт и хлеб. Ничтожные подработки были и у Романа.

Каких только сортов хлеба не было тогда в Москве! Полки магазинов буквально гнулись от избытка продуктов и товаров: нэп процветал! В ресторанах танцевала танго нарядная публика... А в маленькой комнатушке поселились два мечтателя, задумавшие с тремя рублями в кармане покорить Москву...

Как назло, зима в том году была презлющая. Дни стояли студеные. Снега, снега, ледяные ветры, метели... Одежда наша была совершенно не приспособлена к холодам. Особенно страдали замшевые туфельки на высоких каблучках. Как только попадали они в сугроб или проваливались в ледяную лужу, холод парализовал!

Роман поражал меня своим спокойствием, выдержкой, светлостью натуры. Он не реагировал на мелкие, не стоящие его внимания пустяки - недоедание, холод, полнейшее отсутствие денег. Мне очень хотелось из озорства вывести его хотя бы на несколько минут из себя. Однажды я проснулась раньше, чем обыкновенно. Роман спал. Я взяла свечку, зажгла и начала пламенем свечки щекотать ему пятки. Роман открыл глаза и внимательно, серьезно-серьезно посмотрел на меня. Надел пенсне. Глаза его из-под стекол стали зелеными-зелеными... Молча приподнялся, размахнулся и ударил меня по рукам. Вот это мне и было нужно. Я получила удовольствие: эксперимент удался!

Решили отправиться в Загс, зарегистрироваться. Это было нужно ради наших близких, хотя сами мы не придавали этому никакого значения: пустая формальность! Если любим - будем вместе, нет - уйдем друг от друга... В Загсе поразила нас казенность обстановки. Серенькая комната, кругом пыль, грязь. Очереди, ожидающие регистрации - брака, смерти и рождений, три окошечка рядом. Никакого праздника, никакой торжественности. Сидим, томимся... Рядом со мною - какая-то женщина с заплаканными глазами, потеряла мужа... Замечаю: Роман сидит бледный, отрешенный, украдкой зевнул... еще раз... Ну, я возмутилась!!! Говорю: "если сейчас ты уже зеваешь, то что же будет дальше?!" Ушла! Роман за мной. Пришли домой, смеемся. Все же через месяц записались.

Поздними вечерами, когда все дневные дела, заботы, тревоги уходили прочь, Роман любил рисовать. Хорошо удался ему автопортрет в зеркале. Нарисовал меня: сонная, сижу на кровати - "лохматый Боб". Эти два рисунка украсили нашу стенку с дырявыми обоями.

К Козловым часто приходил их приятель, молодой человек лет 30-ти. Всегда он был желанным гостем, приносил сладости, закуски, возил девушек к своим родственникам за город. Однажды я вернулась рано после занятий, Романа дома не было. Он был занят где-то на выездном спектакле в передвижном театральном коллективе, составленном из безработных актеров, ожидавших в Москве приглашений куда-нибудь на периферию. Сижу, пью кипяток с куском хлеба. А был как раз - Крещенский вечер...

Заходит ко мне друг Козловых.

- Что это за "голодная кутья"?! Едем за город к моим тете и дяде. У них сейчас пир горой!..

Роман вернется поздно. Решила: поеду!

Сели на пригородный поезд, едем. Минут через 30-40 приехали... Кажется, что из Москвы попали в глухое село. Занесенные снегом домишки из бревен. Кое-где в окнах мерцают огоньки. Подходим к самой темной избе. Стучим. Молчание. Наконец послышались шаги.

- Хто там?

- Это я...

Открылась задвижка, звякнула щеколда... Пожилой человек со свечою в руке, в накинутом на плечах пальто приоткрыл дверь...

- Заходите, заходите, Иван Петрович!..

В кухне за ситцевой занавеской зашевелились спящие. Выглянула курчавая детская головка, любопытные глазки... Хозяин привел меня в просторную комнату, в ней стол и скамейки под стенками. Зажег лампу с абажуром. В углу поблескивала золотом при свете лампадки икона божьей матери... Я села. Сердце у меня екнуло. Затревожилась. Зачем я сюда пришла? Так далеко и так поздно... Люди спят. И совсем они не похожи на родственников Ивана Петровича... На кухне он что-то говорил требовательным голосом, что-то приказывал. Появилась озабоченная сонная хозяйка, поправляя платок на голове, поздоровалась, стала накрывать на стол. Словно на скатерти-самобранке появились пироги, холодное, колбасы, вино... Но мне тут все не нравилось. Аппетит пропал. Зачем я здесь?! На лицах хозяев напряженные улыбки, а в глазах испуг...

Иван Петрович разошелся, таким я его еще не видела. Налил всем самогону, вина, стал рассказывать дурацкие анекдоты, над которыми сам же и хохотал. Я сидела с надкушенным пирожком в руке, не дотрагиваясь до еды. Мысленно все время решала - как мне отсюда удрать?! В кухне на лавке лежало мое пальто и платок, а дверь закрыта на железный засов. Иван Петрович пьянел. Красная физиономия, мутные глаза. Все время требовал от меня, чтобы я пила. Сперва я делала вид, что пью, но когда он стал тянуть меня за руку и требовать, чтобы я села возле него, я возмутилась, встала и твердо заявила, что пить не буду и немедленно ухожу!

В голове у меня к этому времени уже сложился план, проект бегства. Бежать! Бежать к железной дороге, сесть на любой поезд - без копейки денег, без билета доехать до Москвы, умолять кондуктора, все рассказать, просить, чтоб довез...

А Иван Петрович разошелся! Покраснел, стучал кулаком по столу, начал гоняться за мною вокруг стола. Я схватила кухонный нож.

- Не подходите! Не то зарежу.

Он схватил бутылку, замахнулся. Хозяин перехватил и скрутил ему руки сзади спины. Я влетела в кухню. Хозяйка и девочка живо открыли входную дверь, я выскочила на улицу, дверь захлопнулась, задвинулся засов. Бегу по снежному полю, падаю в сугробы. Слышу - кто-то бежит сзади, кричит:

- Остановись, стрелять буду!..

Раздался выстрел, а я все бежала и бежала по колено в снегу... На полустанке стоял поезд. Как я доехала, как добралась без билета поздно ночью домой - ничего не помню... Все было, как в бреду!.. А дома - паника. Рома вернулся после выездного спектакля. Никто из Козловых не спал. Увидя меня, обрадовались. Видно, они хорошо знали своего приятеля!.. Он оказался фининспектором, собирал налоги с частников - мелких торговцев. Они платили ему дань натурой: угощением, приемами на дому. Долго он не появлялся в Эльдорадовском переулке. Когда, наконец, снова появился, стал просить у меня прощения, но я не могла даже смотреть в сторону этого мерзавца.

Наступил день, когда Роман с сильно бьющимся сердцем подошел к дверям квартиры во дворе Московского художественного театра, где на верхнем этаже флигелька жил Василий Иванович Качалов, робко позвонил... К нему вышла жена Качалова Нина Николаевна Литовцева, режиссер МХАТа. Тут же в передней она распечатала и прочитала письмо из Киева с характеристикой Романа. Посмотрела на него, улыбнулась, пригласила зайти в кабинет и попросила минутку подождать. Уютная небольшая комната. Мягкий диван с подушками. На стенах фотографии. Из другой комнаты доносились оживленные голоса, смех, звон стеклянной посуды. У Качалова гости...

Хозяин твой и мил и знаменит,

И у него гостей бывает много, -

вспомнился Роману есенинский стих...

Вошел Василий Иванович. Он уже, видно, прочитал письмо из Киева и назначил официальную встречу в театре. Впереди полная неизвестность. Испытание. Ушел Роман из флигеля еще более взбудораженный, чем пришел. Минутная встреча с Качаловым произвела глубокое впечатление. В голове проносились тревожные вопросы. Может быть, для такого серьезного экзамена он не готов? Может, лучше повременить? Ведь всё равно, если даже и примут, то только с начала нового сезона, - так его предупредили. Вакансий в театре пока нет. Шел по московским оживленным улицам и от волнения ничего не видел. Снег слепил глаза. Очень удивился, когда перед самым его носом возникла показавшаяся огромной голова рыжей лошади.

- Тпру-у! - раздался грозный окрик. Здоровенный извозчик, с красным то ли от гнева, то ли от мороза лицом, остановив лошадь, слез с облучка, свистнул во воздуху кнутом и произнес предельно краткий, но такой внушительный монолог, что Роман сразу пришел в нормальное состояние. Долго шел пешком по заснеженным улицам Москвы. Безжалостно хлестал ветер, рвал одежду, острые снежинки колючими иглами впивались в лицо. Но Роман, ничего не замечая, упрямо шагал, погруженный в чарующий мир поэтических образов.

Что читать на экзамене? Перебирал в памяти самое сокровенное. Есенин, Блок? Нежную любовь к Блоку Роман пронес через всю свою жизнь, ярко возникал в воображении образ поэта и его творчества, очень сложного, противоречивого и очень значительного в истории отечественной культуры. Самым подходящим показалось сильное стихотворение "Скифы". Может звучать, как монолог. Произведение, в котором Блок всем сердцем принимает Революцию, молодую Советскую республику, вставшую на борьбу за будущее человечества, на защиту человечности.

Да, так любить, как любит наша кровь,

Никто из вас давно не любит.

Забыли вы, что в мире есть любовь,

Которая и жжет и губит! -

восклицает лирический герой стихотворения, обращаясь к старому миру.

Из стихов Есенина выбрал щемящую "Песню соловушке". Не знаю, как читал Роман на экзамене перед взыскательной комиссией в составе нескольких членов художественного совета театра. Думаю, что хуже, чем обычно, потому что от волнения и новизны обстоятельств тонус его был гораздо выше нормы, а передаче тончайшей музыкальности и лирической глубины этих поэтов излишняя нервозность могла только повредить.

Итак, в назначенный день Роман должен был утром переступить порог прославленного театра. Служебный "актерский" вход со двора. Вахтер у телефона пропустил, был предупрежден. Вешалка "для своих", где висели шубы и меховые шапки, приняла с некоторой подозрительностью и его простенькую куртку "на ветру"... Проводили к Нине Николаевне Литовцевой. И вот - небольшой репетиционный зал театра. Строгие линии, ничего лишнего. За длинным столом сидят знакомые по спектаклям и по портретам актеры. Как-то неловко стало: пришли из-за него одного. Собственно, что такое "вспомогательный состав", куда он держит экзамен? Это участники "народных сцен", "массовок". Но и любой статист в этом театре все равно должен быть артистом. Здесь строжайшая дисциплина, установленная Станиславским: сегодня - Гамлет, а завтра рядовой участник народной сцены. Следовательно, и сегодняшний статист, возможно, завтра станет Гамлетом. В этом - вечное движение, вечное обновление театра, его вечная молодость.

После экзамена с Романом долго беседовал М.М.Тарханов, он тогда заведовал труппой театра. Сообщил, что вопрос о возможности его зачисления во вспомогательный состав остается открытым до будущего сезона.

- Сейчас идут дополнительные экзамены на Драматические курсы под руководством Ю.А.Завадского, не теряйте времени, поступайте туда, - посоветовал М.М.Тарханов.

На Курсы к Ю.А.Завадскому (он сам принимал экзамен) Романа зачислили в декабре 1927 года.

В одном из переулков Сретенки, в небольшом двухэтажном здании старой Москвы ютилась Студия, организованная одним из учеников Е.Б.Вахтангова блестящим молодым красавцем Юрием Александровичем Завадским. Внизу вестибюль с небольшой раздевалкой, а на втором этаже крохотная сцена - вот и всё помещение. Первый - и единственный - выпуск Студии уже состоялся, небольшая группа выпускников, среди которых впервые зазвучали имена Мордвинова, Марецкой, Плятта, составила Театр-студию - его репертуар состоял из двух спектаклей. На учебной сцене и на клубных сценах Москвы с большим успехом играли изящную комедию в стихах "С любовью не шутят" А.Мюссе и инсценизацию повести Б.Лавренева о революции и гражданской войне "Рассказ о простой вещи". А сам Ю.А.Завадский пользовался в ту зиму 1927 года громадным успехом в замечательном спектакле "Свадьба Фигаро" на сцене МХАТа, поставленном К.С.Станиславским. Предполагалось, что частные Драматические курсы продолжат дело студии. Но Курсы просуществовали только до лета 1926 года и были закрыты. Кончился период нэпа - наступил конец и частным театральным курсам.

А пока - Роман принят на Курсы и посещает занятия. Работал увлеченно. Вместе с педагогами учебные занятия вели старшие студийцы. Было интересно, коллектив дружный, веселый. Устраивались самодеятельные традиционные "капустники". На одном из них с пародийным номером успешно выступил Роман. В то время много толков вызывал Персимфанс - Первый симфонический ансамбль без дирижера - новинка, впоследствии заглохшая. Номер, показанный Романом, назывался "Дирижер... без оркестра". Внешность Романа, его интеллигентность, любовь к художественному чтению привлекали внимание педагогов, старших студийцев и товарищей по учебе, но... курсы частные, не только нет ни стипендии, ни общежития, а еще и надо платить за право учения, чтобы было чем оплачивать хоть частично труд педагогов-энтузиастов. А наше с Романом материальное положение по-прежнему оставалось очень тяжелым. Денег не было, и директор издавал очередной приказ: исключить за невзнос платы. Роман упорно продолжал посещать занятия - полуконтрабандно. Выручало заступничество самого Ю.А.Завадского.

В Москве в то время зимой собиралось немало провинциальных актеров, по тем или иным причинам оставшихся вне театра. Безработица еще не была тогда полностью ликвидирована. В кулуарах актерской "биржи" заключались временные полулегальные соглашения. Делец-администратор, почти антрепренер, сколачивал так называемый "трудовой коллектив" из безработных актеров, ожидающих приглашений в провинцию. Подбирались исполнители на две-три пьесы, в прошлом игранные каждым из участников где-нибудь в театре. Во главе становился "премьер", проводил одну-две репетиции, устанавливая самые элементарные мизансцены, чтоб персонажи не сталкивались лбами, и - спектакль готов. Игрались такие спектакли на сценах многочисленных московских заводских и профсоюзных клубов. Играли по старинке, под суфлера, а впрочем, вполне профессионально - актеры опытные и нередко по-настоящему талантливые.

Не знаю, кто помог Роману устроиться на подработки в один из таких трудовых коллективов. Кажется, то был актер МХАТа В.А.Синицын, к нему у Романа тоже было письмо из Киева, где многие знали его по киевской сцене. В коллективе, куда попал Роман, главным актером и режиссером был Леонид Васильевич Южанский, отличный актер с выразительной внешностью - "характерный герой", в 30-е годы он стал на Украине одним из ведущих режиссеров. Репертуар коллектива, сгруппировавшегося вокруг Л.В.Южанского, был довольно большой. Играли классику, популярные в провинциальном театре тех лет мелодрамы, играли и новые пьесы советских авторов - "Мандат" Эрдмана, "Виринея" Сейфуллиной, "Луна слева" Билль-Белоцерковского. Заработки, за вычетом административных расходов и доли антрепренера, делились на "марки". Актеры получали большее или меньшее количество "марок" в зависимости от величины роли и своего положения в коллективе. Роман, разумеется, получал меньше всех.

Большая часть актеров имела для спектаклей свой гардероб. Несколько "стильных" исторических костюмов брали напрокат из театральных костюмерных. Ну а в современных пьесах каждый актер выступал в собственных "жизненных" костюмах. Увы! Как раз незадолго до участия в спектакле "Мандат", где Романа заняли в сцене гостей на свадьбе, мы продали единственный приличный костюм Романа. Наша крохотная комнатушка в "счастливом" переулке Эльдорадо безжалостно пожирала все наши средства. Без преувеличения - мы голодали, спасала нас молодость, энтузиазм и любовь друг к другу. После исчезновения костюма, проданного за бесценок на Сухаревке, Роман стал ходить в светло-серой косоворотке из плотной, дешевой материи. Подпоясанный кожаным поясом, он напоминал своим видом юного гимназиста прежних, еще недавних тогда времен.

... Передо мной возникает образ Романа, каким он был в первый год нашей жизни, в ту незабываемую московскую зиму, полную для нас тягчайших испытаний и огромного счастья светлой, большой любви. Казалось, ничто в мире не в силах было омрачить наш душевный мир: ни бытовая неустроенность, ни постоянное безденежье, ни голодное существование, ни холод и полумрак в убогой комнатке. Ни на одну минуту и в мыслях не появлялось сомнений в правильности нашего решения жить вместе. Полная безграничная вера друг в друга, почти святое, чистое взаимное доверие и душевная общность, близость, несмотря на удивительную контрастность, противоположность натур - моей эксцентрической, бурной, и Романа - сдержанной, сосредоточенной, серьезной. Улыбка Романа, когда он слушает мои торопливые слова или молча внимательно смотрит на меня, добрая, бесконечно нежная. И весь он взволнованный, вдохновенный, глубоко человечный и чуткий.

Но вот однажды Роман возвратился поздно вечером после занятий на Курсах чем-то заметно озабоченный. Пьет пустой чай и углубился в чтение газеты, постеленной вместо скатерти на нашем сколоченном из фанерного ящика столике. Я замечаю, что Роман старается скрыть от меня то, что его тревожит. Что же это? Что случилось? Оказывается, на завтрашний спектакль "Мандат" ему нужен европейский выходной костюм. Но где достать его? Что делать? Начинаем вдвоем комбинировать, словно великие комбинаторы. Перебираем свои жалкие пожитки. Пытаемся подобрать что-нибудь, хоть как-то напоминающее некий "европейский костюм". Фантазия разыгралась! У меня была вязаная кофта для лыж. Эврика! Под кофтой будет белая сорочка с галстуком - отлично. Черные чулки до колен сделают брюки похожими на гольфы, чем не Европа? Правда, для того, чтобы поверить в это, вероятно, нужно было бы обратиться к гипнозу. Но мы поверили. Совсем по-иному отнесся к нашему созданию режиссер. Ни пенсне, ни тонкое лицо Романа, ни его пепельно-золотистая шевелюра волос, увы, не скрасили убогости костюма.

Ночью, вернувшись после спектакля, Роман рассказал, какой потрясающий эффект произвел его костюм.

- Началась сцена свадьбы. Невеста в белой фате, гости тоже принаряжены. Чувствуя неладное в своем костюме, я из предосторожности решил держаться в тени, подальше от глаз зрителей. Встал за стулом сидящей в пестром платье дамы. Наш режиссер Л.В.Южанский тоже на сцене. Всё идет гладко. Но вот гости задвигались, и вдруг я почувствовал, будто меня ударило в спину как бы электрическим током. Поворачиваю голову и... встречаюсь взглядом с глазами режиссера. Что за убийственные токи, красноречивее всяких слов, излучали его ледяные глаза! То был зримый поток мыслей: что за костюм??! - до меня донеслось змеиное шипение: "марш со сцены...", я сразу завял, от неловкости задел стул, споткнулся, чем обратил на себя уже всеобщее внимание, и делая вид, что сильно ушиб колено, прихрамывая, отправился за кулисы. Дама моя осталась без кавалера для танцев. Сцена была испорчена.

Мы долго хохотали, представив себе эту сцену со стороны. Стали импровизировать текст безмолвного внутреннего монолога, произнесенного Л.В.Южанским. Но актеры - добрый народ. Чего не бывает, особенно с молодыми, на сцене? Всё забылось, и Роман по-прежнему принимал участие в спектаклях, несколько облегчивших наше положение. К сожалению, спектакли были нечасты.

Чувство юмора никогда не покидало нас и помогало в самые трудные минуты. В свободные от занятий вечера мы умудрялись даже ходить в театры. Доставали пропуска, как учащиеся театральных школ. Посещение театров очень украшало нашу жизнь. В МХАТе театральная молодежь, получавшая пропуска без мест, с комфортом устраивалась на ступеньках бельэтажа. Мы наслаждались теплом, уютом, чистотой и какой-то торжественной простотою убранства театра. Иной раз позволяли себе и роскошь: выпить по стакану крепкого чая из самовара в буфете и съесть по бутерброду с ветчиной. Очаровала нас сказка Метерлинка "Синяя птица". С особым трепетным чувством смотрели генеральную репетицию возобновленного "Вишневого сада" при участии самого Станиславского в роли Гаева, поражались мастерством и неповторимым сценическим обаянием многих блестящих актеров тех лет.

В зиму 1927-1928 года театральная Москва бурлила, кипела, жила яркой и разнообразной творческой жизнью. Театры разных направлений, возглавляемые крупнейшими художниками, спорили, соревновались, горячо защищали каждый свои принципы, свое видение искусства. Талантливые спектакли нередко рождали новых исполнителей, после премьеры они просыпались знаменитостями. Буйствовал творчески в своем театре, разрушал все каноны Вс. Мейерхольд. По улицам Москвы шатал Маяковский, требовал высоких идей, гражданского открытого пафоса в искусстве. Культивировал в своем театре особую яркую театральность, воспитывал синтетического актера А.Я.Таиров. Камерный театр манил меня своим искусством, и я мечтала на следующий сезон попасть в студию при театре, где ценились пластичность, танцевальность, выразительность движений, акробатика, пантомима. В театре им. Е.Б.Вахтангова по-прежнему шла неувядаемая "Принцесса Турандот", ставшая радостным, поэтическим праздником нового жизнеощущения, неожиданно наполнившего старую сказку Карло Гоцци, а рядом - новые спектакли: "Виринея" и "Разлом" Лавренева, поставленный А.Д.Поповым к 10-й годовщине Октября. Особое, ни с чем не сравнимое место занимало актерское творчество Михаила Чехова, племянника А.П.Чехова. Спектакли с участием Михаила Чехова на сцене театра "МХАТ 2-й", казалось, не вмещались ни в какие рамки и нормы. Многие театралы по несколько раз специально ходили смотреть М.Чехова, стараясь постичь, разгадать тайны его феноменальной внутренней техники, поднимающейся до экстаза, до полного самозабвения и вместе с тем сохраняющей отточенное совершенство внешнего рисунка образа. Многие сидели на спектаклях с записными книжками в руках, делали заметки, пытаясь проникнуть в творческую лабораторию, уразуметь невидимую зрителям актерскую "кухню" сценического мастерства М.Чехова. О его ролях спорили, превозносили и поносили одинаково страстно. Точно так же спорили и о театре Мейерхольда, Таирова, а на Украине Курбаса. Горячее время!

Первый раз мы увидали М.Чехова в спектакле "Эрик ХIV" Стриндберга, поставленном Е.Вахтанговым, Чехов играл заглавную роль Эрика, несчастного молодого короля-безумца с его трагической судьбой. Эрик окружен врагами. Плетутся дворцовые интриги, разгорается тайная борьба за власть, за обладание троном. Вдохновительница всех врагов Эрика - его мачеха, вдовствующая королева, страшная, как привидение. Действие пьесы начинается с кульминации. Эрик возбужден до безумия. Из-за кулис доносится его пронзительный, надтреснутый голос. На сцену летят горшки с цветами, подушки. Разносится громкий нервный смех. Королевский замок с серо-серебристыми уходящими ввысь колоннами кажется мертвяще холодным. Появляется Эрик, в серебряный парчовый костюм он затянут, как в латы. Бледное лицо его окаймляют длинные черные волосы; резко изогнуты брови и глаза, огромные, широко раскрытые, бездонные, в них, как в зеркале, отражаются все чувства, все мысли. Сверкающий каскад самых разнообразных, мгновенно изменяющихся состояний, контрастных ритмов передает актер - и во всем предельная, всепокоряющая правда. Эрик изрыгает ругательства, бешено хлещет словами, как плетью. Внезапно резкий всплеск безумной страстности сменяется столь же предельной, безумной усталостью, полнейшей апатией тела и духа. Вот Эрик возвращается после суда. Он взбудоражен, чувства его накалены до предела. И вдруг взор его падает на разбросанные детские вещи, игрушки. По распоряжению мачехи жена и дети Эрика увезены из замка, как заложники. Известие это повергает несчастного в отчаяние. Горе, плач, душевная боль трагически переплетаются в его монологе с воспоминаниями счастья, любви. Сцена самоубийства Эрика потрясает. Вот он выпивает яд. Еле слышно, но отчетливо в мертвой тишине оцепеневшего зрительного зала звучат последние слова безумного короля; жизнь медленно уходит из тела неподвижного Эрика, и кажется, что это не театр, не искусство актера, а подлинная истинная смерть. Пауза. Кажется, слышно биение сердца соседа. Я посмотрела на Романа. На глазах его слезы. Роман никогда не плакал. Даже на похоронах отца он, пятнадцатилетний мальчик, стоял худой, изможденный, бледный, как полотно, за него боялись, но слез не было. А тут слезы, вызванные встречей с подлинным артистическим гением.

Мы шли домой, забыв обо всем на свете - о наших материальных лишениях, о туманной неясности нашего будущего. Мы переполнены впечатлениями. Их дает нам искусство, дают большие художники сцены, дает театральная Москва. Мы счастливы.

Лето 1974 года.

Юлия Фомина